Перейти к предыдущей части статьи
Украинский паровоз, как было упомянуто выше, больше напоминает задрипанное, грязное по уши чудовище советских времен: окна задраены намертво и грязны так, что-то, что проплывает снаружи, и не разглядишь, не рассмотришь, между окнами растет мох, двери открываются и закрываются с трудом, как люки подбитого танка. В вагон то и дело вваливаются самые колоритные персонажи, которым позавидовал бы сам Гоголь — даже и не знаешь, радоваться таким пестроте и буйству человеческих форм или искренне печалиться.
Напротив меня проходит и садится настоящая Баба Яга с клюкой — пожилая, седовласая женщина с крючковатым носом и таким же крючковатым посохом, словно сошедшая со страниц детских сказок. Одета она в длинный плащ времен 90-х годов, настоящий бабушкин платок, на лице какие-то язвы, длинный седые волоски из бородавки у губы … Хам-ням-ням, хам-ням-ням… И страшно, и интересно.
Туда и сюда шпацирует колоритная, с завитушками на висках и двойным подбородком, с глазами, недоуменно смотрящими ровно на кончик собственного носа, девица, которой осталось завязать узелком платок на лбу — и вылитая героиня «Вечеров на хуторе близ Диканьки». И жалко ее, и смешно — неизвестно, чего больше.
А вон в проходе нарисовывается не кто иной, как сам Михаил Веллер. Да, да, тот же колючий взгляд, острый нос, тонкие черты хитрого лисьего личика… Шмыг, туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Сигареты от таможни под грязную майку прячет, сверху трусы натягивает.
— Здравствуйте, Михаил Иосифович! — хочу сказать изумленно я.
— И вам не хворать, — с хитрецой хочет сказать Михаил Иосифович.
— Что, новый материал об Украине, из самой гущи, с низов, так сказать, собираете? — хочу сказать я.
— С них, с самых что ни на есть низов, из самой что ни на есть гущи, — хочет ответить Михаил Иосифович.
Хочу сказать я, да не говорю. Так как понимаю, что никакой это не Михаил Веллер, а просто его украинский брат-близнец. Но сходство поразительное.
По вагону ходит туда-сюда билетер, но билет не дает, обещает дать позже. Зачем это, я не понимаю. Два раза по-украински окликаю я ее, но билет мне все же не дают.
А вот по вагону идут украинские погранцы в камуфляже и с автоматами, потом таможня. Смотрят в мой белорусский паспорт, скорее, для проформы, вещи не проверяют.
Через два часа я прибываю в Сарны, средних размеров город, железнодорожный узел, известный тем, что во время Великой Отечественной здесь действовали партизаны Ковпака, на такой же грязнучий, протухший вокзальной гарью, но уже почти родной вокзал. Иду через мост, через парк с роскошной церковью (на Украине разбитые тротуары и грязь на обочинах удивительным образом контрастируют с поразительной красоты церквями — кажется, что на дороги и тротуары деньги или жалко, или они разворовываются, а вот от церкви воровать уже никто не рискует), прохожу по центру города, прибываю на автовокзал.
Сажусь на маршрутку, в которую набивается доверху и сидящих, и стоящих, трясусь по убитой дороге на одной ноге, под хруст дешевых чипсов и бульканье из пивных банок, пока мы не выезжаем на варшавскую трассу. Ровный и гладкий автобан, которому, кажется, не может поверить сама убитая маршрутка, все еще привычно потряхивая и покашливая и лишь спустя какое-то время успокаиваясь.
Бедненькие, побеленные известью хатынки с садочками переходят в каменные дома с коваными воротами и оградами, бедность снова контрастирует почти с непонятным богатством. И это все Украина: блеск и нищета, бедность и благосостояние, воровство, коррупция, патриотизм и вера в Бога.
Через полтора часа я на месте. Непролазные лужи. Грязь. Тусклый фонарь, одиноко покачивающийся вдалеке. Прицепившийся в темноте бродячий пес. Знакомый, размытый ненастьем и туманом абрис старого дома, где время, казалось, остановилось лет тридцать тому. Незакрытая дверь в ожидании своего самого постоянного гостя…
Вот я и дома…