В Минске я от души и живота отобедал в местном ресторане, заказав пива, солянки и драников с мясом. После египетских all-inclusive даров даже эти нехитрые яства показались пищей богов. Не самое натуральное пиво показалось родниковой водой, простая картошка с мясом — вкуснее заморских деликатесов, официанты на удивление не заговаривали и не приставали.
Я взял плацкартный билет на ночной поезд Могилев-Львов, еще часа два послонялся по привокзальной площади, понаблюдал со стороны за ссорой молодой пары, когда она требовала от него решения какой-то проблемы, а он психовал, уходил и снова возвращался, чтобы безуспешно что-то ей объяснить, потом без спешки и суеты поднялся в поезд и взгромоздился на свою верхнюю полку. Ощутил немного подзабытый вкус уже совкового белорусского сервиса, в отличие от арабского, когда ты не дорогой гость, а всего лишь в гостях, закрыл глаза и пару раз почти уснул.
Часа в два ночи нас внимательно проверили дотошные белорусские пограничники и таможенники, потом не очень дотошные украинские, а часа в 4 утра я уже прибыл к месту назначения.
Сойдя на заданной станции и вступив в заледенелую лужу, я недоуменно переспросил у проводника, туда ли я приехал, на что он ехидно закивал и «затудакал». Термометр показывал -1, изо рта валил пар, я был в майке и легкой ветровке и никак не мог поверить, что только вчера я нырял в теплое море и валялся на обжигающем песке при +35.
Пару раз я пытался покинуть здание вокзала, где было немного теплее, но всякий раз возвращался, стуча зубами. К тому же я не успел обменять доллары на гривны, отчего был вынужден ждать более позднего часа.
Часам к 11 я все же добрался до той самой крайней точки вселенной — деревни и дыры, где дышится легче всего, где ждут тебя самые любимые люди и где все просто и понятно.
Мы встретились, крепко обнялись и почеломкались, сели за нехитрый стол. Тот же старенький дом, знакомый с детства, те же фотографии на стенах, тот же пол, стены, всё… Всё напоминало о том, когда я приехал сюда пятнадцать лет назад, когда бабушка была еще почти молодой в свои семьдесят пять, когда мы вместе ходили на огород, встречали Пасху, собирались вместе за столом.
Остаток дня мы провели в разговорах, потом я сдался и по причине двух бессонных ночей провалился в сон. Чтобы утром быстрее проснуться и снова ощутить, впитать весь этот дух, вид, атмосферу старого дома. Перелистывать в сотый раз старые черно-белые фотографии в толстых, старых альбомах, открывать старые, знакомые с детства книги с пожелтевшими страницами, улыбаться от наивных и уже совсем до ровно наоборот неактуальных «Крокодилов» и «Перцев».
Чтобы потом, уже вместе с мамой, отправиться на рынок, где все здоровались друг с дружкой, спрашивали, как дела, интересовались подробностями. Все вокруг дышало простотой и открытостью, в отличие от нашего города, где все скорее молча напряжены, никто никого не знает и редко с кем здоровается.
Потом мы ходили вместе с бабушкой на огород (на тот самый огород, и те самые огороды, которые для наших стариков являются частью их молодости, смыслом и ниточкой их быстро утекающего бытия), и я снова стоял у той самой ольхи, у которой стоял, когда мне было на 15 и 20, и 30 лет меньше, чем сейчас. Пытался впитать, прочувствовать и лес вокруг, и огороды, которыми, как и раньше, многие выживают (конечно, кто еще остался жив), и небо над головой, и воздух, пропитанный травами и влагой. Сажали «моркву», «какарузу», «заволоживали» и «орали».
Вечером мы пели песни, фотографировались, собирали сумки. А уже утром в 6 часов, наспех неловко сунув какие-то деньги в руки матери, я уже мчался в противоположном направлении, под звуки русского радио на самой Западной Украине. Чтобы уже к вечеру, миновав украино-белорусскую границу и всю Беларусь с юга на запад, жечь дома привезенный из Египта сандал, заедать его горько-сладкий дым домашней колбасой, сделанной с любовью, и с трудом сдерживать слезы.
Слезы от того, что все так быстро случилось и прошло, оставив лишь горечь и сладость воспоминаний…