Ну, села и села. Подумаешь, важность какая! Одной девчонкой больше, одной меньше — какая разница? Другое дело, был бы пацан, тогда да… Можно подойти, уточнить — откуда он к нам, ходит ли в какую секцию и как у него с бегом. А то в воскресенье эстафета и хороший лыжник нам — во, как нужен!
А тут — девчонка. Вот пусть девчонки ей и занимаются, если им интересно. Фу-ты, ну-ты…
Правда, заниматься-то особо и некогда было. Перемена, если кто забыл, пять минут, а за них столько всего успеть надо! Не до новенькой. Пришла и пришла. Сидит себе, никого не трогает. Ну, и нам — какой смысл её трогать?
А пока суть да дело, и звонок на урок прозвенел, классная дверь открыла, заходит. Мы со своих мест дружненько повскакивали, её приветствуя. А она молча прошла к столу, раскрыла журнал и начала урок с опроса того материала, который нам в прошлый раз рассказывала. Вот так Людка и осталась у нас.
Уже потом, через много-много лет, от самой Людки я узнал, что когда-то её будущей матери и нашей классной нравился один и тот же мужчина. Который, по итогу, стал мужем её матери. И, соответственно, её отцом.
Классная, скорее всего, знала, что в один из младших классов нашей школы должна прийти дочь мужчины, которого она когда-то любила. Новенький посредине четверти — событие, которое не должно пройти мимо педагогического коллектива, тем более, если девочка того же возраста, что и те шалопаи, которые у тебя в классе. Поэтому, похоже, классная, увидев новенькую и распознав знакомые ей черты, сразу поняла, кто перед ней. Поняла и ничего не сказала. Наверное, ей захотелось, чтобы Люда осталась в её классе. С нами.
И она осталась.
* * *
Нельзя сказать, чтобы что-то меня с Людкой связывало или я её выделял среди других девчонок. Нет, ничего такого. Самая обычная девчонка. Да ещё и мелкая. На физкультуре она стояла одной из самых последних на левом фланге.
Хотя сейчас, оглядываясь назад уже нынешним, мужским взглядом, понимаешь — а Людка-то была… Очень даже ничего! К старшим классам она приобрела те самые округлые формы и спереди, и сзади, которые так нравятся многим из моих товарищей. Но это сейчас. А тогда я бы и внимания не обращал на эту мелочь, если бы она сама вечно не высовывалась. Да ещё ладно бы высовывалась, так она ещё и поперек! Ты ей слово, а она тебе тут же — десять в ответ. Да ещё и не просто так! А уперев руки в боки, да с ехидцей в голосе.
Ну и что, что у меня галстук не выглажен и транспортира нет. Зато вон у самой отутюжен, аж блестит и переливается. А транспортир я у тебя возьму! Чё, не дашь? Да я и спрашивать не буду! Э-э-э, куда уже убрала его с парты?! Ах, так… Ну, на, получи, фашист, гранату! И схватив с чужой парты первый же попавшийся учебник, им — Людку по балде!
Ну, а она в ответ на это — когда как. Когда схватит уже свой учебник и давай с ним гоняться за мной по всей школе. Ага, догнала. Аж два раза. У тебя какой результат на кроссе? То-то же! Еле-еле на троечку. А у меня — золотой значок ГТО. Догнала, как же.
А когда сядет себе на парту и ревет тихонько. А чего реветь? Ударил-то не сильнее, чем в прошлый раз. Так в прошлый бегал от неё всю перемену. С пятого этажа на третий и обратно. А сейчас… Села и шмыгает носом. Рева-корева! Сена поела, опять заревела. Тьфу на тебя. Хочешь реветь — реви, только транспортир потом, на уроке, дай. А я пошел с пацанами. В «расчесочку», пока время есть, сыграем.
Примерно так же, как и обычно, и в тот раз я хряснул Людку по балде. Только не учебником. Не оказалось его, как на грех, под рукой. Пришлось чьим-то портфелем. И когда уже поднимал я его, на замахе, понял — тяжелый. Тяжелый он, гад! Но если начал дело… Нельзя останавливаться на полпути. И хряснул я им Людку.
И когда села она, как обычно, за парту и начала шмыгать носом, понял я, что не просто так она заревела. Больно ей. По-заправдашнему. И кто знает, как бы оно дальше дело повернулось, но тут классная зашла.
Зашла, увидела меня с чужим портфелем, Людку, что сидит неподалеку и хлюпает носом… Увидела, всё поняла и тут же накатала мне замечание в дневник. На полстраницы. Красной ручкой. Мол, обижал девочку.
Отец, естественно, вломил мне дома по самые гланды за то замечание. Хороший урок был. С той самой поры я накрепко усвоил, что девочек обижать — нельзя. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. Даже если они и не правы. Даже если первые начали. Нельзя. И всё, без каких вопросов.
В общем, не было у меня с Людкой никакой дружбы. Да и не могло быть. Она на пианино играла, в музыкальную школу ходила. У неё слух, не то что у меня. Абсолютный!
Зато бегала она плохо. Гранату бросала — так вообще, курам на смех. Кто так бросает?! Даже если это будет наступательная граната, так и то, все равно — сама же на собственноручно кинутой гранате и подорвешься. А уж если граната оборонительная… Ты, Людка, её лучше и в руки не бери. Не только себя. Всех нас… Весь класс той гранатой подорвешь, если бросишь её так же, как болванку на физре!
Не было никакой дружбы у меня с Людкой. Не говоря о чем-то там другом. В восьмом классе за ней Сашка Буковников ухаживал. А у меня — ни в одном глазу. Даже мыслей каких, чтобы приударить за этой врединой-медвединой, не было. Никаких. Вообще. И почему она пригласила меня на свой день рождения, даже не знаю. А это, пожалуй, одно из самых ярких школьных впечатлений, что связаны у меня с Людой.
Совершенно не помню, когда её день рождения, но похоже, где-то в конце апреля. Дом, в котором жила Люда, тыльной стороной выходил к школе, и из окон её квартиры хорошо было видно, как от неё по тропинке пробирается Сашка, зажав под мышкой какой-то квадратный сверток. Похоже, подарок.
День был ясный, солнечный, с крыш капало, рыхлый наст тропинки то и дело ломался под Сашкой, он проваливался в снег чуть ли не по пояс, но снова и снова выбирался на тропинку и пусть медленно, но упрямо, продвигался к Людкиному дому. А мы, все приглашенные гости и виновница торжества, стояли у окна, в залитой солнечным светом квартире, главной достопримечательностью которой было так поразившее меня тогда большое черное пианино, и молча смотрели на Сашку с высоты четвертого этажа.
Гостей было немного. Все свои. Пятеро девчонок и двое пацанов. Мы с Саней. До сих пор не могу понять, по какой такой причине я попал в список приглашенных. Не помню, что принес в качестве подарка. Скорее всего, что-то совершенно ненужное Людке. В отличие от Сани, я её вкусов и пристрастий не знал, да и не хотел знать.
Но тот яркий солнечный день, свисающие с крыши сосульки, маленькую фигурку постоянно проваливающегося в снег Сашки, черное строгое пианино в небольшой светлой комнате и девчонок в красивых платьях, таких разных и очень не похожих на тех, с которыми каждый день мы вместе сидели за партами в одном классе, я помню и сейчас.
А после восьмого, месяца через три после того самого дня рождения, мы все разошлись в разные стороны. Сашка — в техникум, Люда — в музыкальное училище. Так только, короткие весточки о ребятах изредка долетали до меня через общих знакомых.
Саня на срочной тоже попал в погранвойска, только совсем в другую сторону. Отслужил в Отдельном Арктическом погранотряде, остался на сверхсрочную, закончил школу прапорщиков, перевелся на контракт. Люда вышла замуж за одного из своих преподавателей, родила сына. А потом уехала из города. И я надолго потерял её из виду.
* * *
Лет через тридцать после того дня рождения кто-то из наших нашел Люду в одной из соцсетей.
Оказалось, вскоре после того, как она уехала из города нашего детства, у неё умер муж. А потом начался кавардак 90-х, когда учителя музыки стали никому не нужны. И она с маленьким сыном на руках уехала в Израиль.
А я, сколько её знал, даже не подозревал, что у неё есть какие-то еврейские корни. Впрочем, во времена моего детства вопрос национальности вообще не носил принципиального характера.
Люда никогда не рассказывала историй из жизни, как ей там, в Израиле, было. Но думаю, что не очень сладко.
Она попала в кибуц где-то рядом с сирийской границей. Стандартный модульный дом с кондиционером и душем. Не так уж и плохо по бытовым условиям. Но кибуц — это вам не мегаполис. И ей, типичной городской жительнице, думаю, было довольно трудно привыкнуть не только к непривычному жаркому климату, но и к условиям, правилам жизни небольшого по количеству жителей населенного пункта. Но надо было жить, растить сына. Пришлось привыкать, принимать, подстраиваться.
Люда об этом практически не рассказывала. Но как-то обмолвилась, что ей, когда она только начинала осваиваться в новой для неё стране, очень помогла святая Цецилия, покровительница музыкантов. Ещё мало что было понятно, но то, что её специальность учителя музыки, музыканта, навряд ли даст ей возможность заработать на кусок хлеба, уже стало ясно.
Помощи ждать было не от кого. Да и неоткуда. И Люда зашла в церковь. Поставила свечку у иконы святой Цецилии и попросила: «Помоги!» А выйдя из храма, увидела на противоположной стороне улицы надпись: «Курсы кройки и шитья». Так Люда стала портнихой.
По её редким обмолвкам я понял, что она работала на трех работах. На небольшом производстве, шившем сувенирные арабские бурнусы. Подмастерьем у портнихи, работавшей по официальному патенту. И как портниха-надомница, обшивая соседей и знакомых. Плюс четвертый нерегулярный приработок — музыкальное сопровождение (аккордеон) тех или иных праздничных мероприятий кибуца.
Хлеб чужбины не только горький, но и трудный. Тяжелый. Но Людка никогда не жаловалась. Изучала какие-то курсы эффективного управления недвижимостью и, наверное, мечтала, что когда-то наступит время и она сможет оставить своё портняжное ремесло.
Не знаю. Может, у неё и получилось. А может, и нет.
Людкина страничка в соцсетях исчезла. А её кибуц, между прочим, у самой сирийской границы. И если вдруг кто-то забыл, в тех местах сейчас очень неспокойно. И это ещё мягко сказано.
Так что я не знаю, что и как нынче у Люды. С ней и её детьми. Уже в Израиле она родила девочку. Именно через неё, благодаря фото аккаунта, кто-то из наших и нашел Людку. Дочка — точная её копия. Только рыжеволосая. А Люда когда-то была иссиня-черная. Вороново крыло, как говорят про этот цвет.
Ничего мне сейчас не известно о Людке. И кто знает, может, у нас уже и не будет возможности пообщаться. Но, даже зная об этом, одна вещь согревает меня и делает мою печаль не такой острой. Это — мысль о том, что я успел.
Когда ещё была такая возможность — обменяться парой фраз в Сети, я попросил прощения за тот случай с портфелем. Написал: «Извини, Людка. Дурак был». И увидел написанное в ответ: «Всё нормально, Костя. Я и не помню о том случае». Хотя не уверен, что забыла. Думаю, помнит. Просто…
Просто пожалела меня, дурака. Что тебе, вечно непонятливому, объяснять? Каким ты был, таким…