Недолго посовещавшись, мы выбрали одну, наиболее ретивую старушку. Осипшим, но бодрым голосом она выкрикивала маршруты экскурсий. Нам с подругой, выбравшимся в Питер, как выбираются из рутины в счастье, хотелось надышаться им как можно больше. Впрок, надолго, основательно.
Ведь счастья никогда не бывает много. Вдохнуть, глотнуть, держать за щекой, как фруктово-мятный леденец, чувствуя, как в сердце разливается блаженный холодок радости. Свобода, свобода! Есть ли слово милее тебя?! Мы, как Алиса из кэрролловской сказки, готовы были устремиться вслед за неведомым кроликом в Страну чудес. Декабрьский предновогодний Питер уже был чудом! Да и сама возможность встречи двух уставших, обремененных заботами и трудностями школьных подруг, живущих так далеко друг от друга — тоже обещание счастья.
Герой какой-то пьесы яростно восклицал: «Стыдно! Стыдно быть несчастливым!» Мы могли прокричать это вслед за ним, и — клянусь заплатанными плащами всех романтиков мира! — нам согласным хором вторили бы все петербургские памятники, дворцы и мосты, звенело бы эхом петербургское небо — серо-зеленое днем и антрацитовое ночью, отзывалась бы черная невская вода. Этот сплошной симфонический унисон словно мантру твердил нам: «Будьте, будьте счастливыми. Хотя бы на две недели».
Выбранная нами старушка деловитым басом принялась перечислять экскурсии. Мы, не сговариваясь, выбрали «Мистический Петербург» и уже в 23.00 сидели в автобусе.
Мистика началась с… темени за окном. Она была не южно-бархатной, падающей мгновенно, а слоистой, надвигающейся осторожно. Автобус будто окутали километрами прозрачной ткани странного черно-серого цвета, который в старину называли аспидным. Силуэты домов и памятников, машины и даже ярко освещенные мостовые стали воздушными, почти невесомыми. Да и наш автобус словно готов был взмыть над землей.
— Здорово! — в один голос выдохнули мы с подругой.
Негромкие голоса других пассажиров сливались в одно бесконечное «гур-гур». Когда актерам на сцене надо изобразить равномерный шум, они произносят негромко «гур-гур», «гур-гур». То же самое было в автобусе, и казалось, что все это — старушки с рекламными плакатами, ночная обзорная экскурсия, здание Городской Думы, и даже зеленоватая звезда на аспидном небе — части таинственного спектакля, который вот-вот разыграется на наших глазах.
— Ап-п-чхи!!! Ну, нельзя же так! Нельзя! Боже, как я зол, как я зол! Господи, прости мою душу грешную, как я зол, кто бы знал! — этими словами началась вторая часть неведомого спектакля.
В автобус влез человек небольшого роста в потрепанном черном пальто. Голова его была непокрыта и длинные седые волосы свешивались по обеим сторонам лица и лезли в глаза. Очевидно, они должны были изображать вдохновенный беспорядок, но беспорядка было больше, чем вдохновения. Вообще весь облик его был уморителен: он беспрестанно шмыгал носом и тихо ворчал о том, что нельзя так с ним обращаться, что он не мужлан какой-то, а образованный и уважающий себя человек, и не позволит затыкать себе рот, особенно, когда речь идет о любимом городе.
Манерой речи он напоминал мультяшного домовенка Кузю, и слушать его беззлобное ворчание было весело. Многие улыбались, а кто-то даже и посмеивался.
Наконец домовенок Кузя завершил свой монолог и, откашлявшись, произнес торжественно:
— Уважаемые дамы и господа! Мы начинаем нашу экскурсию по одному из самых прекрасных и мистических городов мира — Санкт-Петербургу. Сейчас мы проедем мимо Инженерного, или Михайловского, замка. Его приказал выстроить император Павел, и в нем же он был убит. И говорят, — экскурсовод округлил глаза и понизил голос до театрального шепота, — в замке до сих пор бродит тень убиенного императора, вглядывается в окна. Видимо, нет его душе покоя, ах!
Старичок всплеснул руками и горестно потупил седовласую голову. Экскурсанты переглянулись и скрыли улыбку.
— А вот это, — выдержав положенную паузу, продолжил старичок, — один из самых загадочных памятников Петербурга — памятник Петру Первому, поставленный Павлом Первым. На постаменте есть надпись «Прадеду от правнука». И говорят, что в три часа ночи памятник даже шевелится. Особенно это заметно в лунные ночи. Ах, ах, это незабываемое зрелище! Как жаль, что мы сейчас этого не увидим. А может быть, как знать, как знать, некоторые из вас настолько впечатлительны, что увидят движение памятника. Ах, ах! Прошу, прошу вас.
Надо заметить, что последнюю тираду наш домовенок Кузя даже не произнес, а выпалил единым духом, практически без модуляций. Со стороны действительно могло показаться, что мы участники какой-то мистерии, а главный актер начитывает свои реплики словно рапорт.
Мы послушно выгрузились из автобуса и вприпрыжку побежали за экскурсоводом. Тот ретиво несся впереди, и полы его пальто раздувались подобно парусам корабля. Вдруг на всех парах он притормозил:
— Вот! — восторженно всхлипнул он. — Памятник. Вслушайтесь в эту лаконичную фразу: «Прадеду от правнука». Восхититесь ее силой и мощью! Она не уступает знаменитой екатерининской надписи на Медном Всаднике: «Петру Первому — Екатерина Вторая». И попрошу учесть, — он строго обвел нас взглядом и тряхнул сединами, — екатерининская надпись была сделана на латыни, а эта — русской графикой, и если в екатерининской подчеркивается преемственность правлений, то во второй чувствуется сердечность и тепло. Ах! Насколько ближе и роднее нашей душе «Прадеду от правнука», чем строгое «Первому — Вторая». Ах, Боже мой, Боже мой!
Со стороны могло показаться, что почтительные ученики слушают своего не в меру экзальтированного учителя, а учитель, дабы напустить пущего трепета на учеников, прыгает, всплескивает руками и встряхивает благородными сединами. Антрацитовое небо надвинулось на нас и, кажется, тоже приготовилось слушать.
— А вот, — благоговейно начал он, — основатель нашего города — великий Петр во всей красе. На своем скакуне. Впрочем, говорят, что здесь запечатлена его любимая лошадь Лизетта. Согласитесь, что нашему государю не откажешь в юморе — он назвал персидского жеребца кокетливым женским именем. И если вглядеться, — вновь (в который раз!) старичок заговорщицки понизил голос, — то можно заметить, что левая нога лошади напоминает изящную женскую ножку в туфельке. Хотя, честно говоря (вздох и кокетливый взгляд в сторону!), у меня несколько иные представления о женской ножке. Ах! Когда я ее видел в последний раз?.. Боже мой! В незапамятные времена… (вздох и секундная пауза!).
— А если потереть подковку сапога Петра Первого, то будет вам счастье. Не верите?! Загадайте желание и потрите подковку — непременно сбудется!
Двадцать шесть человек послушно дотянулись до сапога императора и принялись натирать подковку, и без того блестевшую как начищенный самовар.
— А теперь, — скомандовал домовенок Кузя, — обойдем памятник с другой стороны. Вглядитесь в постамент. На нем изображена битва при Гангнуте. Видите сверкающую пяточку одного из утопающих моряков? Кто в очереди за счастьем, удачей, успехом в делах? Быстро потерли пяточку, и все будет замечательно! Честное слово, сколько раз я выплывал из пучины житейского моря и горя, прикоснувшись к этой пяточке. Она всем приносит удачу!
Мы выстроились в очередь на натирание пятки утопающего в пучине. На общем черном фоне памятника пятка сияла нежным золотым светом. Сверкала также и пятая точка моряка. Очевидно, для пущей надежности ее натирали тоже.
— Все натерли?! — деловито осведомился экскурсовод. — Ну, теперь в путь, друзья мои! Нас ждет еще немало чудес. Мы проедем мимо знаменитых сфинксов на Университетской набережной — непременно загадайте желание и, глядя в глаза сфинксу, потрите голову рядом стоящего грифона; мимо страшных Кикиных палат — да-да, там та самая Кунсткамера, в которой хранятся заспиртованные уродцы; мимо… Ах… Ну, вот это действительно чудо! Грех не остановиться. Выходим, друзья мои!
Все эти монологи произносились стремительно и почти не переводя дыхания. Старичка, казалось, совершенно не интересовало, слушают ли его, не подсмеиваются ли. Он был весь во власти своей речи, скорее всего, затверженной с годами, но от этого не менее захватывающей и артистичной.
— Посмотрите, посмотрите же! — чуть не умоляюще воскликнул он и, выскочив из автобуса без пальто и шапки, помчался к бело-голубому строению. Мы припустились за ним.
— Смольный Собор! — с придыханием объявил он.
Бело-голубое чудо, тремя куполами устремленное в ночное небо, было прекрасным. Мы замерли потрясенные.
— Марципановый дворец! — кто-то восхищенно ахнул позади.
Собор и впрямь был сказочным, словно созданным из белого и голубого марципана.
— Не храм, а умиление сердца, — заметила пожилая экскурсантка. — Это надо же — такую красоту создать.
— Вот именно! — радостно подхватил старичок. — Как вы красиво сказали — умиление сердца. Он ведь для Смольного института был выстроен, юные девицы в нем обучались, оттого он такой нежный, изящный, девичий. Зайдемте внутрь.
Внутри было тихо, и тишина эта была не давящей, а легкой и воздушной. Словно юные, смешливые ангелы летали вокруг и наполняли пространство счастьем. И так хотелось верить, что счастье это никогда не кончится, что оно навсегда. «Стыдно быть несчастливым», — вспомнилось мне. В этом храме не было места для горя и печали, только радость — давно забытая, чудесная, беззаботная — переполняла сердце.
Мы и забыли про экскурсовода. А он стоял в левом крыле, отчего-то погрустневший и даже сгорбленный. Я тихонько тронула его за рукав.
— Да-да, — очнулся он. — Сейчас поедем. Вы хотели что-то спросить?
Лицо его было печальным и уставшим, как у мима, стершего краску с лица после долгого выступления. Белые и синие своды собора бросали тени на его лоб.