Почему именно внуков, а не детей — было непонятно. Пояснений она не давала и лишь кривила рот. Это должно было означать загадочную улыбку Джоконды, нечто прозревающую в туманных далях будущего, но что именно — неясно.
Слишком много неясностей переплавлялось в юных мозгах одноклассников, как разные металлы в котле алхимика. Но так же как алхимики не получали золота, они не получали ответы на неясности. А мозг требовал четкого определения. Ярлыка. И, в конце концов, ярлык был найден: Лерка с придурью.
Что ж, это было милосердно с нашей стороны. На ступень выше блаженной, но до нормальной явно не дотягивает. Нечто среднее между двумя полюсами — явной «неотмирасегойностью» и конкретной устойчивостью в реальном мире. Лера была как с картин Шагала — одной ногой на земле, другой — в небе.
Одноклассники чувствовали это, и им было смешно и немного завидно. Тоже хотелось неба и какой-то особой мечты. Но Леркино небо было настоящее, нутряное, а у них придуманное, и мечты были простые и реальные — окончить-поступить-окончить-работать-жениться/замуж-дети-квартира-машина.
Леркина мечта была странная и манила своей недоступностью. Словно у Блока: «Я любить начинаю томленье. Недоступность ограды люблю». И эту странную недоступность ее мечты надо было как-то уравновесить. В самом деле, почему вдруг ей дано видеть очарованные берега и какое-то небо, а им — нет?..
Уравновешивание первой Леркиной мечты пошло по схеме: Рюмина? Будешь Рюмкина. А еще лучше Рюмкина-Водкина. Хотела звучную фамилию? Так получай ее, словно шутовской колпак! Но, окрестив Лерку так, они даже не догадывались, что невольно вновь приподняли ее. О
А вот со второй мечтой было сложнее. Как ее унизить? Ну, мечтает человек о внуках, за что тут зацепиться?.. Правда, проходились по последовательности, от которой происходят внуки. Типа, раз мечтаешь о внуках, то естественно, и о детях, а раз о детях, то значит и обо всем том, что предшествует их появлению на свет.
Но от Лерки, грязные и сальные намеки отскакивали, как жемчуг от стены. Она словно хранила в себе недоступность мечты, и была защищена ею.
***
За тридцать лет оба желания исполнились с потрясающей точностью. Лера носила звучную фамилию мужа Драголева. Дед мужа был румыном, занесенным ветрами Первой мировой на нашу землю. От деда мужу Леры достались кудрявые волосы, музыкальность, нервная манера прихорашиваться и необычайно яркие глаза. Казалось, этот человек не жил, а танцевал нескончаемый чардаш. Но женой неунывающего деда-румына была латышка, а снохой — русская, и поэтому огненный чардаш
В Лере удачно слились несколько кровей: русская, польская и — пряной капелькой — иранская от какой-то прапрабабки. Слились они гармонично: в Лере было всего в меру — и темперамента, и покорности, и мудрости, и красоты.
В браке с потомком неунывающего румына и степенной латышки Лера родила троих детей — дочь и двух мальчиков-близнецов. Но близнецы не выжили, что-то пошло не так во время родов, и девять месяцев тревоги, ожидания и сладкой тяжести оказались напрасными. Осталась только красавица Кора — девочка, названная в честь бабки мужа и унаследовавшая от нее тонкие черты лица и прибалтийскую фарфоровую бледность кожи.
Муж Леры радовался, что двух его любимых женщин зовут почти созвучно, и часто намеренно путал имена. Леру называл Корой, а Кору Лерой, и на лице его застывало счастье. «Мои девочки…» — приговаривал он, часами мог слушать, как маленькая Кора гулит, умилялся ее гримаскам и ужимкам и любил, когда у Леры выбивалась прядка за ухом. Они и вправду были девочками для него. Он был старше Леры на 15 лет, и рождение Коры стало для него чудом.
***
…"Я вдова", — думала Лера, поправляя чуть тронутую сединой прядку. Нескончаемый чардаш ее мужа оборвался резко на отметке 56 лет. Лере тогда исполнился 41 год. Коре — 19.
Сорок лет — бабий век. Но к Лере эта печальная мудрость не относилась никак. Она будто созрела, душевно оформилась именно к этому сроку. Словно деревце, до сих пор едва цеплявшееся за землю, сейчас глубоко пустило корни, окрепло и расцвело. Была хрупкая — стала утонченная со стальным душевным стержнем. Наверно, это и называется элегантностью.
Мать Леры не любила зятя. Вернее, старалась жить с ним в мире, но не понимала. Она была простой, земной женщиной, без интеллигентских причуд. Брака дочери не одобряла. «Что красивый, что веселый? — выговаривала она Лере. — С лица воду не пить, а возраст никуда не денешь. Потом локти себе кусать будешь, попомни мое слово! Что ты понимаешь? Мало ли, что с ним интересно, ну и что ласковый, все они ласые с годами становятся, а как войдешь в самую женскую силу, а он уже никудышный будет, вот тогда и узнаешь почем фунт лиха». Мать осталась вдовой в 33 года, посвятила жизнь Лере и, почем фунт лиха, знала не понаслышке.
Мать заправляла хозяйством в доме дочери, нянчила маленькую Кору и потихоньку внушала ей, что в любви один любит, а другой позволяет себя любить, и лучше пусть позволяющей себя любить будет женщина, а то ничего хорошего нет в том, чтобы как кошка быть влюбленной в мужчину, потому что все они козлы и никакой жертвенности и самоотверженности не понимают,
— Слушай меня, — приговаривала она Коре, заплетая той косички. — А то будешь, как мама твоя. На что польстилась только…
Кора не очень-то вслушивалась в эти воркования и не понимала их. Но, видно, не смысл, а интонация, энергия, с которой они произносились, отпечатывались в детском мозгу, в больших, серо-зеленых, не по-детски серьезных глазах. Они принимали страстную информацию к сведению и не спеша обрабатывали ее.
Кора недаром носила имя прабабки-латышки. Сдержанностью и любовью к порядку она тоже пошла в нее. И так же спокойно, как делала все, она однажды объявила за завтраком, что выходит замуж за своего сокурсника.
Лера тогда уже вдовствовала. Маленькое женское трио их семьи грозило сократиться до дуэта, причем не самого лучшего по звучанию. Что хорошего может быть в звучании взрослого и пожилого голосов, не разбавленного звенящей смешливой юностью?.. Известие о предстоящем замужестве дочери повергло Леру в замешательство — она показалась себе такой старой, такой беззащитной.
— Коронька, — растерянно произнесла она. — Как же это? Ведь последний курс. Экзамены на носу. Так неожиданно… Ты уверена в…
И в эту минуту она увидела, как мать уже готовится завыть, и опередила ее. В конце концов, не она ли мечтала о внуках?!
— Раз ты решила, значит — уверен и человек стОящий! Пригласи его к нам в субботу на чай. Я пирогов напеку с ягодами, творогом, мясом.
Кора вспыхнула и просияла. Потом порывисто чмокнула мать в щеку и убежала. Молодое счастье всегда безгранично и эгоистично.
— Ой!!! Ой! Да как же это! Так скоро! — мать тяжело уронила изработанные руки на колени. — Она же девчонка совсем. Что она понимает, ой, ой…
Мать умела причитать и делала это со вкусом. В причитания она вкладывала всю свою неизрасходованную женскую силу, горькую бабью долю. К внучке она была привязана даже больше, чем к дочери. Та была всегда на работе, всегда собранна и подтянута, и в глазах у нее светилась любовь к мужу. А матери хотелось, чтобы любили ее. Хоть немножечко.
Нет, конечно, Лера любила и почитала ее как мать, но не было яркого света во взгляде, обращенном на нее. Лучистые, струящиеся счастьем глаза предназначались только мужу. Мать понимала, что так и должно быть, но ей было горько.
— Я словно собачонок бездомный! — как-то в сердцах высказала она дочери.
— Мама, ну, что ты? Какой ты собачонок? Что опять не так? — устало проговорила Лера и попыталась было обнять мать, но та отстранилась.
— Ничего!!! Все хорошо! Только одна радость, что Коронька!
И это была правда. Мать ошиблась только в определении. Она была не бездомной, а бесприютной. И только в Коре реализовывала свою любовь и преданность. И смотрела на внучку преданными восхищенными глазами. И готовила ей нежнейшие котлетки из дважды взбитого куриного фарша со сливками, зажаривала их до румяной корочки, украшала веточкой укропа, укладывала затейливо на тарелку вместе с овощами и подавала своему маленькому божеству. Божество с тугими косичками аккуратно поглощало снедь, а мать смотрела на него с придыханием. И в глазах ее загорались звездочки счастья. Мама, мама…
И вот сейчас божество уходит. И прощай нежнейшие котлетки и затейливо выложенные на тарелки овощи. И погаснут звезды в глазах. И преданность никому не нужна. Да, так и должно быть, не век же внучке с ней вековать, но отчего так скоро?.. Нет ответа… И бесприютность еще больше сомкнется вокруг нее.
— Бог даст, правнуки у тебя будут! — Лера попыталась улыбнуться.
— До них еще дожить надо! — мать смахнула крошки со стола, и в этом жесте была обреченность. «Дожить надо» — значит, донести свой запас преданности и любви до грядущих правнуков. А когда они грядут — неизвестно. Да и хватит ли на них сил и этого самого запаса…
— Нет, уж теперь твоя очередь с внуками нянчиться, — Мать смотрела задумчиво на уголок стола. — Вот и вырастили тебя, Коронька…
С портрета на стене улыбался отец Коры. «Девочки мои», — вспомнила Лера его смеющийся голос, и ей захотелось плакать.
Сокурсник оказался длинным, худым кареглазым парнем. «Улыбчивый», — отметила про себя Лера и принялась накладывать ему на тарелку яства. Мать сидела рядом и ревниво смотрела за его действиями. То, что Кора смотрит на него с любовью и сдержанным блеском в глазах — было ясно. «В Лерку пошла — как кошка влюбилась», — огорченно констатировала мать. Будущий жених тоже смотрел на невесту с обожанием, но матери этого было мало. Разве кто-то может быть достоин ее внученьки, ее божества?..
— Ну, не знаю, не знаю. — вынесла свой вердикт мать. — Мало ли… Человек как яблоко: с виду хороший, а внутри гнилой.
— Мама! Хватит! — Лера впервые позволила себе поднять голос. — Все будет хорошо!
Все и в самом деле получилось хорошо. И родители кареглазого улыбчивого парня оказались вполне приличными и интеллигентными. И на свадьбе Кора была изумительно красива в молочно-белом платье, оттенявшим фарфоровую матовость кожи.
А потом родители молодого мужа Коры уехали на ПМЖ в одну из европейских стран и позвали молодых за собой. Те согласились с радостью.