Тихо в доме Савелия Трифоныча, уснули домашние, проводив гостей. Похрапывает хозяин, ворочается на жаркой перине, снится ему магазинчик на губернской площади, в витрине, ярко освещенной — чего только нет. И очередь из экипажей. То покупатели спешат к нему, Савелию Трифонычу. Сам губернский казначей пожаловали под ручку с генерал-губернаторшей. «Милости просим-с. Только сегодня из Парижу новая коллекция модных фасонов-с».
Постанывает Пелагея Макаровна, видно, пережарила гуся Матренка. Снится ей огромная кулебяка, которую подают на обед у заседателя. Будто бы заседательша потчует этой кулебякой и городничиху, и эту франтиху — жену судьи, и Пелагею Макаровну. А кулебяка, право слово, дрянь: тесто сырое, липкое, а уж начинка — и не разобрать: то ли рыба тухлая с чешуей вместо каши, то ли мясо зверя непонятного. Откусила Пелагея Макаровна, а что делать, не знает — проглотить страшно, а и выплюнуть невозможно, городничиха вон ест да нахваливает…
Лизавете Савельевне снится примерка у модистки, будто бы платье, что шили из привезенного из столицы граня (чудо как хорош), совершенно мало в лифе. Матренка тянет-тянет корсет, а он возьми и лопни!
Только Прошка спит без снов, намаялся за день, так и лежит, не ворочаясь.
Безмятежный сон домочадцев прервал стук в дверь. На пороге — Санька в одной рубахе, глаза безумные.
— Экий ты, парень, гуляка, — позевывает Савелий Трифоныч, пропуская гостя в дом. — Где полушубок-то потерял?
А Санька трясется, слова вымолвить не может. Тут и Прошка подоспел:
— Случилось что, неужто ограбили?
— Батюшка, Савелий Трифоныч, разочти, будь добр, ехать мне надо теперь.
— Да ты не части, объясни толком, случилось что?
— Не могу, видит Бог, слово дал молчать. Только и мешкать теперь нельзя, разочти.
Купец быстро свою выгоду почуял, наутро договорился с оптовиком, больно уж товар знакомому дельцу по душе пришелся, не повиснет обузой, а пареньку можно и вполовину дать. Отговаривать не стал, отсчитал по скупости своей да тулуп старый в подарок выделил и отправил с Богом.
***
Гонит Санька лошадь сквозь пургу, будто стены студеные крушит. Любаша лежит в розвальнях, замотанная в рогожку да прикрытая сеном. Любаша, имя само в голову пришло, да и не называть же нечистью? Да и какая из нее нечисть? Несчастная она, такие глаза врать не будут.
Пока бегал за расчетом, все боялся, что сбежит — не дождется. Дождалась. Не успел войти, кинулась к нему, прижалась, а сама дрожит, будто собачонка на морозе.
Правит Санька, а сам все думает, как теперь быть, как матери и отцу сказать о находке нежданной? Мать его все сватает, очень ей охота сноху в дом, да не просто сноху, а из рода крепкого, чтобы слава о нем шла, чтобы приданым хозяйство прирастить.
Домишко Данилы Ивановича — сродни хозяину, спрятался в лесной опушке, прохожих чурается. К нему Санька и направился, не домой же девку везти. Еле добудились Любашу, спала, сжавшись комочком.
Пока в дом заводили да самовар грели, пока хозяин ставил на стол снедь, Санька все рассказывал и рассказывал — и о поездке в город, и о гуляньях праздничных, и о том, как встретил чудо-чудное, как взглянула она на него, да как скрутило сердце от жалости.
— Теперь не знаю, что и делать, не мог я ее бросить, чай, живая душа.
— Ну и хорошо, что привез, значит, так надобно. Ты гостью обрядил бы во что, из бабского ничего нет, так может, рубаху мою наденет, — Данила достал из сундука обновку. — Вот еще холстина, вместо юбки намотать.
Любаша, увидев хлеб на столе, схватила его грязными руками, вгрызаясь в душистую мякоть.
— Ишь, наголодалась как. Ты вот что, сынок, езжай-ка домой, а мы тут с Любашей пока освоимся. Помыть ее надо, приодеть, не для юношеских глаз, а я вдовый, мне сподручней. Дома пока не говори, посмотрим, что дальше делать.
***
Нет покоя душе Глафиры: как вернулся сынок из города, будто подменили. Справит дела домашние и скорее вон из избы, медом, что ли у крестного намазано? Женить парня надо, а Игнату и дела нет.
Вот и сейчас — где их носит? Народ гуляет, в гости ходит, у себя принимают, а она все одна и одна. Савельевы в гости зовут, старшая девка у них уж больно хороша, чем не пара Саньке? А он всеми днями у Данилки пропадает. Оно, конечно, копеечка в дом, привезенные деньги в сундук надежно спрятаны, а все же неспокойно на сердце. Эх, кабы невестка да внуки.
У Игната одна отрада — у лунки посидеть, щучек подергать. Стыло, валенки ко льду примерзают, из рукавиц ладонь не высунуть, а домой не тянет. Извела Глафира, все ворчит и ворчит, надумала баба оженить сына, теперь уж не свернуть. А как парня насильно сватать, путами на всю жизнь связывать? Надеялся, что Прошка ему кого в городе подберет, да видно, пора не пришла.
«Уж третий день Любаша живет у Данилы Ивановича, а мне туда и ходу нет. Мамка ворчит, не пускает: что, мол, за работа в Святки, побудь под родной крышей да на вечерку сходи, молодежь гуляет. В гости везти собирается. Знаю я эти гости, небось, опять какую девицу предоставят, прошу любить и жаловать. Батя ходит мрачный, сегодня на рыбалку сбежал, и я следом. Как там Любаша?»
Не успел отворить дверь, женская фигурка метнулась за печь.
— Прячется, это я ей говорил, чтобы хоронилась покуда от чужих глаз. Ко мне ходят редко, но береженого Бог бережет.
Любаша, узнав пришедшего, бросилась ему на шею.
— Ишь, обрадовалась, — Санька смущенно отстранился.
На глазах у девицы навернулись слезы. Она рванулась к печке и стала царапать беленую кладку.
— Ну, ну, ну, — крестный прижал к груди голову, покрытую старым платком, и затянул какую-то песню. — Не к добру ты ее привез, парень, — добавил, обращаясь к Саньке.
— Так замерзла бы.
— Кто знает? Теперь уж не вернуть. Только ты пореже у меня бывай, без тебя она к нашей жизни быстрее привыкнет.
Санька исподтишка поглядывал на Любашу, удивляясь переменам, произошедшим с ней за три дня. Правду сказать, что он не очень-то и разглядел девицу до сегодняшнего дня, нагота смущала. В ее движениях, в том, как прогибалась спина, в покрытых шерстью руках, тяжелом подбородке с пучками рыжего волоса чувствовалось что-то звериное. Но глаза, бездонные голубые глаза, хранящие нечеловеческую боль, остались прежними.
Убаюканная пением крестного, Любаша затихла. Она послушно сидела на лавке, сложив руки.
— Не знаю, кто она, откуда, да только странная. Я ей юбку сшил, она сама ее надела, будто помнит. И платок сама подвязала, платок отыскал в сундуке. После смерти жены сестры ее вещи увезли, а он остался, узелком для моего исподнего служил. Шерсть с нее сама сходит, на лице почти уж не осталось. А руки, не поверишь, раздобыла свечку и ну сводить волосы воском. Обожглась, еле отнял. Вот, бусы ей мастерю, — Данила показал на россыпь глиняных шариков, — уж больно ей нравится.
Потеплел голос Данилы Ивановича, вместо привычной хрипотцы — шум июньского ветра. А Санька глаз с Любаши не сводит, страшна при свете-то, застыла, шею тянет, что твой суслик. Испугали собственные мысли, домой засобирался. Любаша даже не шелохнулась.
***
У Савельевых пир горой, гостям рады, не знают, где усадить, чем накормить. Оно и понятно, шесть девок подрастают, тут каждому жениху рад будешь. Вышли к столу принаряженные, головы хоть и опущены, как следует приличным барышням, а озорные глазки так и стреляют в Санькину сторону.
После застолья отправили молодежь кататься. Выкатили выездные сани, запрягли двойку с бубенцами и ну с ветерком по деревенской улочке. Правит Санька, а сам на старшенькую поглядывает: складна, румяна, а смех — не смех вовсе, пение иволги.
Довез до околицы, а там молодежь на санках с горы скатывается. Меньшие с хохотом убежали к подружкам, а старшенькая осталась.
— Прости, запамятовал, как зовут-то тебя, — осмелился Санька.
— Люба, — девушка подняла на парня бездонные голубые глаза.
— Любаша…
Санька подстегнул лошадок и помчался под звон колокольчиков в кружевную даль.
Что еще почитать по теме?
Кто такой Бука?
О чем молчала Варварушка? Новелла
Как в крещенский вечерок девушки гадали? Личные впечатления