Седой человек в поношенном свитере и брюках выпалил это и откинулся на спинку стула. Глаза его широко раскрылись и заблестели, как у ребенка. Вообще, в облике его было что-то детское. Этакий состарившийся Волька ибн Алеша из фильма о Хоттабыче. И свитер его был какой-то детский, с тремя красными пуговичками на груди.
Мы собрались в загородном доме у общего приятеля. Мы — это четверо мужчин и четыре женщины (две пары — семейные, две — в свободных отношениях), приехали отдохнуть на праздники, а заодно культурно просветиться — посетить местную обсерваторию. Приятель работал там, и экскурсия с обзором звездного неба представлялась более чем романтичной.
Черта с два! Звезды, видно, потирали сияющие ладошки, сделав нам фигу! На всю праздничную неделю зарядил дождь, земля, обычно твердая как железо, превратилась в чвакающую жижу, а небо было похоже на лохматую тряпку. Гостеприимный и добродушный толстяк-хозяин умолил нас остаться, утверждая, что «всякая погода — благодать» и ничего не может быть лучше для легких, как насыщенный влагой деревенский воздух.
В общем, длинная речь его имела смысл: «Останьтесь, я вас умоляю!» А наши робкие и нерегулярные попытки уехать в город означали: «Да фиг с тобой, все равно двигаться лень!» Супруга приятеля была отменной хозяйкой, каждый день на стол метались новые блюда, одно вкуснее другого. По всему дому плыл аппетитный бражно-кислый запах малосольных огурцов с укропным семенем, квашеной капусты, острых баклажанов, начиненных чесноком и зеленью, и всякой прочей снеди, под которую так хорошо опрокидывались рюмки, стаканчики, бокальчики с горячительным содержимым.
Но вечера после ужина надо было чем-то занять. И когда приедались телевизор и утыкание в мобильные телефоны, начинались разговоры. Большей частью вялые, ленивые, как это бывает, когда люди слишком плохо или слишком хорошо знают друг друга и в зряшных словах нет необходимости. Каждое слово должно ложиться в душу, как отполированный бильярдный шар в лузу, или не произноситься вовсе. Но тогда наступила бы давящая, неуютная тишина, и поэтому говорили без умолку, сотрясали воздух многоречием.
Видимо, для разрядки обстановки в один из вечеров хозяин пригласил своего соседа. Старик был любитель поболтать и, кажется, исполнял в округе роль свадебного генерала. Если надо было занять паузу, звали его. Кто он был и откуда, приятель так и не сказал нам. Единственное, что многозначительно прибавил, глядя на него: «Голова! Дай только тему — говорить будет — заслушаешься!»
Тема была подкинута. Кто-то завел разговор о фатальной предопределенности судьбы. Философские вопросы тем и хороши, что их можно трактовать, как вздумается, вытягивать из разноцветного клубка выводов новые сентенции. Если делать это с серьезным и глубокомысленным видом, все невольно проникнутся к тебе уважением.
Старик молчал, изредка покачивая головой, и оживился, когда кто-то сказал, что в жизни нет места случаю. Тогда он и произнес свою тираду и сразу же насторожился, почуяв спор.
И правда! Кто-то заметил сладко-вкрадчиво:
— Ну, ведь мышка прибежала-то не сама! Ее позвали! Значит, она тоже была звеном в цепи действий. Да и вообще, кто-то увидит в перемене судьбы — случай, а кто-то — невидимую цепь событий. Все зависит от самого человека.
Старик метнул на него растерянный взгляд и сгорбился. Повисла тишина, всем почему-то стало неловко, и только Вкрадчивый усмехался. Но тут старик осторожно, словно вынимая драгоценности из сундучка, заговорил:
— Я вам расскажу одну историю из жизни
. Вам она покажется нереальной, даже дикой. Но возможно, вы правы: только нервные, впечатлительные натуры способны придать обыденному явлению особый смысл. Но этот, нелепый до абсурда, случай сохранил мне семью. Сейчас мне грустно даже подумать о том, что все могло быть иначе… Говорить буду долго, как привык, вы уж простите старика.Знакомо ли вам чувство безотчетной неутоленности? Не тоски, не тревоги, не маеты, а именно неутоленности, словно и есть все, — веселись, душа! — но нет, не получается. Непостижимое это чувство нУдит и нУдит, будто внутри вас невидимый челнок снует туда и сюда, и нет вам покоя, и нет пристанища. Кто-то сказал, что вставать из-за стола надо тогда, когда чувствуешь, что съел бы еще столько же. Неутоленность душевная схожа с этим легким голодом, только она глубже, и с ней не так легко справиться…
На одиннадцатом году совместной жизни мы с женой окончательно поняли, что наш брак был ошибкой. Страсть, когда-то накрывавшая нас обоих, быстро меркла, и стало до безобразия ясно, что по сути нас ничего и не связывало. Как в песенке: «Падают, падают листья. Ну, и пусть, зато прозрачней свет». Страсть была нашими листьями, и, облетая, она оставляла за собой пустоту. Мы были достаточно молоды, мириться с таким положением дел не желали и решили разойтись. Два дипломированных гуманитария, кандидаты наук, посвятившие свою жизнь искусству, — что нам стоит найти в богемной среде новую пару и быть счастливыми?..
Но в нашу жизнь, как это обычно бывает, вмешались старшие родственники с воплями: «И не стыдно вам?! Только о себе думаете! У вас сын — вот и растите его, думайте о нем». Ну и все, как водится, в том же духе. То, что ребенок жил в атмосфере нелюбви и постоянного напряжения, до них не доходило. Забота о том, кому ты дал жизнь, еще не определяет лада и мира в семье, но старшему поколению это было непонятно. Бабка моей жены вообще выражалась четко, по-военному: «Ссорьтесь, миритесь, но вместе ложитесь! Хоть боком, хоть задом, но главное — рядом». Мы выслушивали это, вежливо улыбались, поддакивали, но, оставшись наедине, понимали, что конец неминуем.
Тем не менее наши с женой матери настояли, чтобы мы съездили куда-нибудь вдвоем: «Поезжайте для разнообразия, проветритесь, глядишь, дурь и выбьет. А за ребенком по очереди мы присмотрим».
Вообще трогательное единодушие проявляли наши маман в минуты глобальной опасности. В обычном режиме они не питали друг к другу теплых чувств, но тут взаимная перемывка косточек была отложена. На начало июня у нас намечался краткий отпуск, и мы решили съездить на неделю в Петербург, оставшийся для нас навсегда Ленинградом… В общем-то, этот город, — старик помолчал немного и продолжил тихо, — этот город — наш спаситель.
В июне в Ленинграде белые ночи. Не знаю, почему люди поэтизируют это время. Наоборот, нечто болезненное было в синем молочном тумане, разлитом в воздухе, в очертаниях зданий, движении реки. Все предметы казались влажными и неприятно липкими на ощупь. В белые ночи у меня нестерпимо болит голова, на сердце становится неуютно, и я отчасти понимаю героев Достоевского, решавшихся на преступление.
Сразу по приезде я понял, что должно случиться что-то такое, что коренным образом изменит нашу жизнь и разметает нас в разные стороны. Чувство неутоленности нарастало. Жена, видимо, тоже почувствовала что-то и примолкла. Мне, словно какому-то сказочному герою, в сердце и глаз попал кусок льда, и все, что безотчетно раздражало и беспокоило до сих пор, стало раздражать еще больше. Все окружающее казалось тяжким.
Прилетели мы 7-го под вечер. Было свежо. Лето на Севере бодрит: это совсем не то, что наша изнуряющая южная жара. Но в нашей жаре есть что-то родное, расслабляющее; северное лето внутренне дисциплинирует. Никогда в детстве не понимал выражения «летнее пальто», для южного лета и майки много! Но впервые побывав в Ленинграде, понял, что летнее пальто — не просто красивое выражение, а насущная необходимость.
Остановились в небольшом отеле на улице Фурштатской. Оттуда было рукой подать до Летнего сада. Я любил бывать в нем. Более того, в каждый свой приезд в Ленинград первым делом бежал туда. В моей любви не было благоговения, наоборот, я относился к Летнему саду, как к родному существу. И грубоватые слова Пушкина о том, что «Летний сад — мой огород. Я иду туда, вставши ото сна, в халате и туфлях», были мне милее и ближе восторженных ахов гостей Северной столицы.
Мы очень устали. Мне было жаль жену, но это было обычное человеческое сострадание. Как женщина, она давно была мне неинтересна. И в ее глазах я читал безразличие. Сына мы очень любили, но когда и где дети сохраняли семью?..
Старик облизнул губы, но от предложенного стакана воды отказался. Говорил он гладко, но очень напряженно. Мы попали под невольное обаяние его речи. Говорил как по-писаному!
— Хорошо помню, что стены комнаты были оклеены темно-синими обоями. Вдоль них были развешаны картины в белых рамах и белые светильники. Это сочетание, обычно такое торжественное и элегантное, сейчас давило. И картины все больше были мрачными — ночное море, какие-то натюрморты в темных тонах.
Уснуть не получилось. Мы проговорили всю ночь, и окончательно стало ясно, что нам не жить вместе. Жена заплакала, но слезы ее показались мне неискренними. Я молчал и смотрел на полоску света, легшую у наших ног. В ней, такой тонкой и беззащитной, было больше трогательности, чем в нас, и в одно мгновение мне стало ясно, что эта полоска, синяя комната, сизо-молочный рассвет — всего лишь рубеж, от которого печальным потоком покатилась вспять наша прошлая жизнь, наши бесхитростные радости, хвастливые победы. Все, что сияло нам некогда нежностью, приязнью, взаимным расположением — исчезло.
Мы договорились сразу по приезде подать на развод и на этом прекратили разговоры. Стало немного легче, будто прокололи болезненный пузырь, и потихоньку стало спадать напряжение. Жена прикорнула на диванчике, я умылся и вышел прогуляться до завтрака.
Летний сад открывался в 10 утра. Часы показывали без четверти девять. Я шел очень медленно. Повернул с Фурштатской на улицу Пестеля и оказался в Соляном переулке. Оттуда было рукой подать до набережной Фонтанки, напротив которой был Летний сад.
Немногочисленные пешеходы поеживались от утренней прохлады. Было много людей с собаками — очевидно, совершали утренний променад. Нормальное летнее петербургское утро в импресссионистском духе — подернутое сиреневой дымкой, как на картинах Моне.
Поразительное свойство Летнего сада: он, давно и хорошо знакомый, был каждый раз новым. Так же, в прихотливой, но продуманной последовательности стояли античные скульптуры, и у каждой был печально-величественный вид. Сизый свет белой ночи уступил место розовому утру. Начинался новый день, и хотелось верить, что он принесет добро.
Я пожалел о том, что нет рядом сына. Он как раз переходил в 5-й класс и был на удивление вдумчивым и читающим ребенком. Историю Древнего мира и мифы можно было бы изучать здесь.
Больше всего мне нравились аллегорические фигуры в мраморе. «Закат», «Весна», «Зима», «Внимание», «Страдание», «Смех», «Ирония», «День», «Изобилие». В них было больше живости, чем в статуях, каждый штрих казался мне исполненным смысла, я подолгу стоял перед ними.
Сад постепенно стал наполняться гомоном. Потянулись мамаши с колясками, первые стайки туристов. Возле меня уже кто-то заученно тарахтел про универсализм мастеров Ренессанса, Готторпский глобус, гений Петра, искусную сеть фонтанов. Все это перебивалось восторженными ахами, прицокиваниями и щелчками фотокамер. Я почувствовал раздражение. Пора было уходить.
Повернулся и… вздрогнул! Прямо на меня пристально и насмешливо глядела фигура Иронии — старик с прищуренными глазами и ехидно искривленным ртом. Я видел его много раз, но сейчас… Он сверлил мне душу. Казалось, спрыгнет с постамента и поскачет вокруг меня, кривляясь и взвизгивая.
Нервы ли мои были на пределе, сказалась ли усталость или голод, но я будто слышал тоненький, всхлипывающий от смеха голосок:
— Бесы! Бесы! Бесы! «Мчатся бесы рой за роем!» Именно!!! Рой за роем! «В беспредельной вышине!» Да!!! «Визгом жалобным и воем надрывая сердце мне!» Да!!! Бесы! Бесы!
Я ушел стремительно, в считанные секунды пересек набережную, опрометью пробежал Соляной переулок и через 10 минут был в гостинице. Жена, еще не совсем проснувшаяся, недоуменно воззрилась на меня.
— Проголодался, — выдавил я, — пойдем куда-нибудь, перекусим.
Она пожала плечами, переоделась, и мы отправились в ближайшее кафе. Мы взяли сосиски и кофе, но есть нам расхотелось. Я ковырял вилкой сосиски, жена разглядывала чашку с кофе.
— Смотри, — улыбнулась она, — у меня на чашке отколот кусочек, а у тебя на блюдце.
— И что? — я посмотрел на блюдце. От него действительно был отколот кусочек с зеленым листом узора.
— Ничего. У меня тоже такой же листок отколот. Странно.
— Не бери в голову чушь! — я отодвинул от себя чашку. — Не хочу! Идем отсюда.
Мы расплатились и вышли. Начал моросить дождь. Жена угрюмо шагала рядом, было ясно, что мы никуда сегодня не пойдем. Да и надо ли?..
У меня из головы не шел старик Ирония с его бесами. Пот��м представил себе, как сын читает книгу, медленно переворачивая страницы.
— Надо позвонить домой, пошли на почту, — сказал я жене. Она кивнула и шмыгнула носом.
На почте было много народу, мы едва протолкнулись к кабинке. Сын кричал в трубку, просил привезти ему какие-то книги, моя матушка о чем-то солидно гудела, потом говорила жена, я смотрел на нее в профиль — длинный нос, усталое, похудевшее лицо. И в одно мгновение понял, что никуда не уйду, что весь наш ночной разговор — всего лишь бесовщина, дурь, как выражались наши матери.
Остальные дни не прошли гладко. Мы практически все время молчали или пикировались. Ночью меня мучили головные боли, жена тоже была нервна. Но это было уже неважно. Я знал, что тогда, в Летнем саду произошло то, что вновь вернуло реку нашей жизни в нормальное русло. Со скрипом, тяжело, но вернуло. Надолго ли — я не знал. Знал, что навсегда.
— Ну, как? — спросила мать по возвращении. — Прошла дурь? По глазам вижу, что прошла. Вам почаще вместе надо бывать, и какое-то время без ребенка, чтобы отдохнуть.
В общем, ни на какой развод мы не подали. Прожили вместе 34 года и 8 месяцев. Четырех месяцев до юбилея она не дожила. И если бы не тот случай в Летнем саду, может, и не было бы ничего…
Старик умолк. Хозяин подмигивал гостям, мол, говорил я вам — тот еще златоуст!
— История, конечно, занимательная, — раздался тот же подзадоривающий вкрадчивый голос.— Но вы меня не убедили. Не случай с вами произошел, а то самое звено в цепи закономерностей. Вы сами не хотели разводиться, и супруга ваша не хотела, случай вам нужен был лишь как повод, чтобы взвалить ответственность на него. Только и всего!
— Ах, не все ли равно?! — раздраженно протянула его жена. — Главное, что они вовремя остановились и были счастливы.
Старик взглянул на нее благодарно и засобирался домой. Дождь и не думал прекращаться. Все молчали и только обладатель вкрадчивого голоса иронично улыбался. Старик повернулся к нему:
— Душа у вас гладкая, — тихо сказал он.
— Не понял, — улыбка сползла с Вкрадчивого.
— Так, — старик говорил очень искренно и трогательно блестел детскими глазами. — Вот в лесу иногда попадаются деревья с совершенно гладкими стволами. Все с них соскальзывает, ничто не может зацепиться. А бывают стволы узловатые, с щербинами, занозистые. Все на них оставляет свой след, любая мелочь впечатывается, застревает. Вы — как гладкоствольное дерево. Блестящее, ровное, красивое.
— Но это же хорошо? — вкрадчивый был сбит с толку.
— Конечно, — радостно ответил старик и закусил губу. — Из гладкоствольных деревьев самый лучший корабельный лес. Очень дорогой.
Он низко надвинул кепку на лоб, поднял воротник пиджака и вышел. Хозяин пошел проводить. Где-то залаяла собака.
— Нет, ну какой-то придурковатый фрукт, — вынес вердикт Вкрадчивый. — Маразм не за горами, видно.
Его супруга рассмеялась громко, но невесело.
А еще через два дня мы веселой компанией уезжали в город и вскоре напрочь позабыли о дожде, гостеприимном хозяине и его соседе, верящем в Случай…
А совсем недавно мы узнали, что семья Вкрадчивого распалась. Жаль. Такая хорошая пара была. Наверно, вновь случай вмешался, не иначе…