Его образ всегда бодрого и подтянутого, чисто выбритого и причесанного тоненькой расческой, которую он носил в нагрудном кармане зеленой военной рубашки и то и дело доставал, чтобы пригладить белые, словно сожженные в пепел, редкие волосы, на которую потом старательно дул и снова прятал обратно, до сих пор не выходит у меня из головы, хотя прошло уже немало лет.
Кем он был мне? Да ни кем. Просто соседом этажом выше. Еще одной чужой жизнью, которая тихо прошла мимо меня, едва задев краешком, а словно обожгла, как выяснилось потом.
Насколько я знал, Иван Степаныч в свое время был мужчина героический: до войны работал учителем русского языка и литературы в сельской школе, был призван на фронт, закончил военное училище, воевал, был ранен, неоднократно награжден… По возвращению снова вернулся в школу, преподавал военное дело, еще что-то там, пока не вышел на пенсию. Ему и его семье выделили трехкомнатную квартиру в нашем доме, назначили хорошую пенсию, дали льготы на лечение и картошку.
Помню, к нему как-то с телевидения из столицы даже приезжали. Снимали фильм о ветеранах, задавали вопросы, привезли какие-то подарки. Я тогда впервые увидел, что дед-то Ваня в звании полковника артиллерии с грудью, увешанной орденами. Фильм этот мне потом на диске дочь посмотреть давала. Диск до сих пор где-то на полке валяется.
Со временем жена его, тоже ветеран войны и боевая подруга, умерла. Сын жил со второй семьей в другом городе и наведывался крайне редко. Дочь же с мужем и своей дочкой со временем, наоборот, перебралась к отцу, «чтобы за стариком присматривать», как она всякий раз говаривала, когда встречала кого-нибудь из соседей. Соседи судачили, что Юлька (так звали дочь) квартиру свою сдала квартирантам, а с семьей перебралась к старику, чтобы не только смотреть за ним в трех комнатах, как бы он слепой в них не заблудился, но и чтобы пенсией его распоряжаться и позже и квартиру к своим рукам прибрать.
Так оно было или иначе, мне не было дела. Чужая семья — чужие дела.
Я часто видел деда Ваню на скамейке у подъезда. Почти слепой в свои девяносто два, он был по-прежнему полон военной выправки и достоинства, даже когда просто сидел, прищурив от солнца слепые глаза.
— Как дела, дед Ваня?! — кричал я ему негромко, прежде чем свернуть к себе.
— Дела-то? Дела как сажа бела, — командным, совсем не старческим баритоном бросал он мне.
— Ну, вот и хорошо, что сажа бела, а не черна, — пытался я шутить в ответ, мысленно беря пример с оптимизма и выправки старого вояки.
«Вот ведь поколение богатырей, — думал я. — За девяносто уже, всю войну прошел, послевоенную разруху, девяностые преодолел, сейчас из кризиса в кризис… А все еще жив, курилка! Не то что мы, хлюпики, от стресса и инфарктов в сорок мрущие».
Однако не все было безоблачно в жизни деда Вани. Об этом свидетельствовали скандалы, которые я, сосед, часто слышал. Начались они с того самого момента, как к Ивану Степанычу перебралась дочь с семьей. Обычно она и кричала. Что кричала, о чем, я разобрать не мог. Потом к дочке стала подключаться и дочь ее, Антонина. У Антонины голос позвонче был, и уже можно было разобрать, что ссоры были относительно дедовой пенсии и квартиры.
Обычно крики слышались вечером, но иногда начинались и рано утром. Один раз, еще лежа в постели, я услышал почти весь разговор, вернее крик, так как кричащие, видимо, были прямо надо мной.
— И сколько еще ты будешь мне нервы мотать?! И сколько еще тебе, дураку старому, говорить, что решу с квартирой, то и будет?! И когда ты уже сдохнешь, хрыч старый…
И далее в том же духе. Признаться, для меня такие случайно подслушанные откровения через стенку были неожиданностью. До этого времени мои соседи производили впечатление порядочных людей, несмотря на соседские кривотолки.
Вот и в тот день я не застал деда Ваню на скамейке. Да и думать больше не стал, так как были свои дела, пока через неделю я снова не был разбужен очередным скандалом сверху. На этот раз кричала Антонина. И, кажется, не только кричала, но и приправляла слова действием.
— Ах ты, старый… — тумс… — Сколько тебе повторять, идиоту старому… — тумс… — Для него стараются, а он свинья неблагодарная… — тумс, тумс, тумс…
Я не мог поверить в то, что мой заспанный мозг вообразил. И чтобы не поверить и дальше, быстро встал, натянул треники и, приглаживая волосы пятерней, поднялся к соседям.
Дверь быстро открыла запыхавшаяся дочка.
— Вам чего?! — все еще с одышкой и придерживая дверь толстой рукой, так, что дальше трюмо в прихожей не посмотришь, недружелюбно спросила она.
— Извините, я услышал крики… и, кажется, удары… — аккуратно начал я.
— Ну да, это мы с мамой повздорили…
— Но я слышал, что вы обращались к Ивану Степанычу… — все увереннее продолжал я. — У вас что, драка? Вы его…
— Ничего подобного! Дело в том, что да, с дедом мы иногда спорим, так как он не такой белый и пушистый, как кажется. Вот и пенсию свою отдавать не хочет. Хотя это мы его содержим. И за квартиру он придумал себе, что мы ее у него отобрать хотим… А мы для него только лучшее! Что мы, не родные какие?!
Тут уже выскочила и Юлька, и я, чтобы не эскалировать, попрощался с ними и пошел собираться на работу. «То, что я к ним поднялся и показал, что все слышал, остановит их. Ведь не звери же».
Прошла неделя. Потом месяц. Деда Ваню на скамейке я больше не видел, но это, скорее всего, по причине «нелетной погоды». А еще через день узнал от другой соседки, что дед Ваня в больнице: «Упал в ванне и сломал руку».
Честно, не нравилась мне эта история с запашком. И я как-то вечером снова поднялся к дочери и внучке. «Ну чего вы все ходите да вынюхиваете?! — с места в карьер напустилась на меня Антонина. — Ну, упал дед в ванной, навернулся и руку себе сломал! Он ведь упрямый, все хочет по-своему! Сколько ему ни говори, все равно сделает по-своему!
Разговор не очень получился, и я на следующий день решил навестить его в больнице. Так как больница у нас небольшая, то и искать его пришлось недолго. Уже совсем не бодрый, утративший и выправку, и свой командный баритон, он как старый побитый пес лежал у обшарпанной стены. Рука по плечо в гипсе, на лице лиловые кровоподтеки.
В тот день он мне так ничего и не сказал. Кроме того, что упал в ванной. Дескать, сам виноват, упрямый
А на следующий день я узнал, что деда Вани не стало. «Сердце не выдержало. Старость», — совсем не по-медицински коротко проинформировала меня лечащая врачиха, виновато пряча глаза.
Но я-то знал, отчего не выдержало то сердце, которое выдержало и войну, и разруху, и голод, и холод. Всего-то не выдержало нашего эгоизма, равнодушия и отсутствия моральных принципов. Нелюбви и предательства. Только-то и всего.