Мы сидели в стамбульском аэропорту и ждали, когда прилетит самолет. Из Москвы сообщили, что он давно вылетел, но ни самолета, ни дополнительной информации не было. Народ волновался, не случилось ли что, но турки хранили молчание. Прошло еще более часа, и вот звонок из Москвы кое-что прояснил. В распоряжении авиакомпании, на самолетах которой мы летали, было три борта ИЛ-86, по очереди мотающиеся из Москвы в Турцию, у одного закончились документы, на пересечение воздушной границы Турции. Власти уже предупреждали, что если документы не приведут в порядок, то самолету не разрешат посадку в Стамбуле, но ведь пока гром не грянет…
Он грянул тогда, когда мы собирались вернуться на родину. Самолет подлетел к воздушному пространству Турции и запросил разрешение на вход в него, ответ был отрицательным, пришлось развернуться, и вернуться во Внуково. Пока подготовили другой самолет, пока перевели туда пассажиров, пока он прилетел в Стамбул, прошло около пяти часов. Началась погрузка багажа. Забили все грузовые отсеки, загрузили свободный третий пассажирский салон, заполнили третий и второй трапы, а на земле еще лежало достаточно ощутимое количество багажа.
После совещания старших групп, одним из которых был и я, приняли решение: начать посадку пассажиров, а оставшийся багаж загрузить в первый трап. Информация для незнающих. Тогда это был самый большой в мире пассажирский самолет, он мог перевезти 350 человек пассажиров, ему были не нужны дополнительные трапы, все, что нужно, он возил с собой. Пассажиры с земли по широкой лестнице поднимались на второй этаж, и таких лестниц было, как и пассажирских салонов, три, вот все они и были забиты багажом.
Погрузка шла очень долго и медленно, столько багажа ни один пассажирский самолет еще не перевозил.
Все позади, мы летим, внизу тускло освещенная Москва, время подходит к пяти часам утра.
Самолет подъехал как можно ближе к левому зданию аэровокзала. Возможно, оно уже не существует, а тогда там был международный сектор. Подъехал самолет так, чтобы место осталось для разбора багажа. У каждого пассажира было до десятка различных мешков, коробок, сумок и всего подобного. Все их надо было вначале найти в общей куче, вываливаемой из всех самолетных дыр, оттащить в сторону, а затем, когда все соберется, начать перетаскивание этого добра на таможню.
Если было несколько человек, то пока одни разыскивают вещи, кто-нибудь уже опознанный багаж охраняет. Находились умельцы, которые небольшие вещи, оставленные без присмотра, запихивали в припасенные для такого случая мешки и поминай, как звали.
Нам было просто. Товар у нас особый, или коробки с разобранными люстрами, или очень тяжелые коробочки с хрустальными подвесками. Кто на такое может покуситься? Вот у нас все целым и приходило, а некоторым не везло.
Но эта история из жизни о другом. Дело в том, что когда ты с мешками, коробками, сумками и прочими емкостями с закупленным товаром к входу в «Международный сектор» доберешься, наступает самый тяжелый момент. Кто-то пристроил к входу длинный пандус, чтобы там летом на автокарах разъезжать. Зимой пандус обледеневал так, что втащить тяжелую вещь можно только с разгона. Вот так цепляешься одной рукой за край мешка и бежишь что есть сил; хватило — добежал, нет — катишься вниз, увлекаемый тем самым мешком, и надо начинать все с начала.
Вот на том пандусе мы и заметили маленькую женскую фигурку, уцепившуюся за мешок чуть ли не более нее самой, а уж тяжелее точно. С упорством она пыталась преодолеть эту горку, но не добегала и до половины, как уже катилась вниз. Мы наблюдали за происходящим, пока подтаскивали к той точке, с которой надо было начинать штурм этой горки, свои многочисленные коробки и коробочки. Она делала одну попытку за другой, пока какой-то счастливец, добравшийся до верха, не ухватил ее за руку и не втащил на площадку, за которой начинался таможенный и паспортный контроли. Девушка развернулась, соскользнула вниз, отбежала в сторону и ухватилась за следующий мешок. Господи, да их у нее еще четыре лежит внизу, как же она сможет их все вытащить-то? В том мире никто не помогал друг другу, выжить бы самому, но тут нашелся какой-то сострадалец, который, волоча свой мешок, свободной рукой подхватывал край ее, и они вместе умудрялись буквально раз за разом влетать по этому пандусу.
Получилось так, что в таможенном зале мы оказались с этой девушкой вместе. На измученном лице лихорадочно горели глаза, в них было столько всего, от безграничной усталости до фанатического упорства, что неизвестно было, как к ней надо относиться: с состраданием или восхищением.
В широкую дверь, за которой теснилась встречающие, мы выходили, вернее, почти выползали. Руки уже отказывались, что-нибудь и куда-нибудь перемещать, силы покидали каждого, стоило ему только оказаться в зале ожидания. На товар, который мы привезли, даже смотреть не хотелось, но ведь после его реализации, мы могли чувствовать себя людьми, живущими по-человечески, почти ни в чем себе не отказывая. Это нормальное стремление и двигало нами, заставляя преодолевать и усталость и боль и вообще все, что нас подстерегало и там, да и здесь.
Девушку встречал высоченный и явно физически сильный парень, ее же возраста, он возвышался над ней как мощный утес над небольшим пригорком, и голос у него был такой зычный, что даже если бы он говорил шепотом, все равно слышно его было бы очень и очень издалека. Но он к ней обратился настолько громко, что я чуть не оглох. Возможно, мне это так просто показалось, но ведь и все окружающие повернулись на этот рык, который он издал:
— Ну, где ты так долго была, я так устал ждать?
Вначале все замолчали, а затем начался гомерический хохот, народ никак не мог успокоиться, со всеми буквально произошла истерика.
Потом-то я осознал, что это был смех сквозь слезы, и смеялись мы все над самими собой, поставленными родным государством в такое нелепое положение. Там были люди, имеющие, как правило, высшее, далеко не самое плохое в мире образование — врачи, учителя, ученые, инженеры. Они оказались никому не нужными в стране, которая начала в очередной раз все разрушать, чтобы снова и снова пытаться построить новый мир, в котором все эти специальности, по-видимому, никому уже не будут нужны.