Я не к тому, что войны эти, а это войны — не конфликты, горя и слёз не принесли. Принесли. Вся подлая суть войны в том и состоит, что без слёз, крови и людского горя, горьких историй из жизни не могут они. Но не каждый из нас слёзы и кровь те прочувствовал, не у всех остались и воспоминания.
А Та Война кровью через каждую (каждую!) семью прошла. И не только пятью годами военного лихолетья…
* * *
Младшенькая. Младшая сестра матери. Тётка моя. Она в 74-м, через тридцать лет после того, как отгремело и смолкло вроде бы, погибла.
Работала в Таганроге, на заводе Красный Котельщик. Контролёром ОТК.
Мирное время, гражданская продукция, специальность, не связанная со стрельбой и взрывами. А вот на проверке рабочих параметров, после сборки и монтажа, как-то возьми один из этих котлов, да и взорвись.
Испугалась она, тётка-то, от проверочных манометров, наверх по железной лесенке, в кандейку свою, контролёрскую, побежала. Как потом врач сказал, лучше б на месте оставалась, тогда б водой — обварило, а так — паром. У него ведь температура выше, чем у воды.
Тётку — в Ожоговый центр. В Ростов. Мать улетала, она ещё жива была…
Первые дня два — кризисных. Медики от неё не отходили. Родные здесь же, в Центре, дежурили. Переживали.
К началу третьего дня врач сказал, что всё, мол, миновал кризис, езжайте, отоспитесь немного:
— Двое суток ведь и сами без сна.
Наши и уехали… Как только отдохнули немного — обратно в Центр. А там, глаза опустив, и говорят:
— Умерла ваша…
— Как?! Кризис же миновал!
— Да, миновал, а почки не выдержали…
* * *
Почки у тётки с войны. Она 40-го года была. Как в 42-м немец подошёл, бабулю с двумя мелкими — в эвакуацию. А с собой только десять килограммов унести можно…
Бабуля и взяла настольную швейную машинку в жёлтом фанерном футляре, которая всех в эвакуации и спасла. Бабуля портнихой была. «Модисткой», как тогда говорили.
Поезда с эвакуированными на восток медленно шли. Всё литерные, литерные навстречу… Литерные воинские на запад пропускали. Немец жал.
Та снедь нехитрая, что с собою захвачена была, скоро закончилась. Двое малых. Война быстро годков накидывает. Всё понимают. Сидят тихонько, в полумраке теплушки, помалкивают. Только глазёнки. Пара — серых, пара — карих. Только глазёнки выдают — голодные.
На одной из долгих-долгих станций, уже где-то за Лисками, бабушка у кавалеристов остановившегося рядом, путь в путь, воинского эшелона, свеклы красной, у нас «буряком» обзываемой, что на корм лошадям шла, пару клубней попросила.
Кто ж в ситуации такой откажет? У самих — такие же. Где-то там, чуть дальше к востоку, в станицах и хуторах, что по разным берегам Хопра и Дона рассыпаны.
Перекинули ей из вагона в вагон те клубни. А к осени дело. Хоть и не холодно, но по утрам так… Зябко. Подмораживает уже. Вот и свекла мёрзлая, не оттаявшая была. Подождать бы малость, пока она в теплушке у буржуйки железной оттает, да ведь девчонки есть хотят, вторые сутки не кормлены.
Вроде и небольшими кусочками, а нефрит хронический у тётки с той самой поры.
Конечно, и холод теплушки, дорожные сквозняки своё чёрное дело сделали. Но почему-то именно на буряк тот проклятый всю оставшуюся отмерянной ей жизнь бабуля грешила…
* * *
Вот так, в 74-м тот 42-й и аукнулся…
Кто знает, не потому ли тётка так любила кошек? На всех старых, чуть пожелтевших от времени снимках с махрящимися бумажными краями, что остались у меня от неё, она обязательно с котёнком или кошкой. Почему-то, как правило, белыми. Пушком. Или Белочкой.
Может, когда маленький, живой комочек доверчиво укладывался рядышком, ей было легче переносить ту постоянную, ноющую боль в боку, что с той самой осени не отпускала её до самой смерти…