— Уезжать вам, Шурочка, надо, — произнес Борис Владимирович, выходя из комнаты. — Голод наступает, а девочки совсем маленькие. Если мы с тобой где-то и перетерпим свалившиеся на нашу голову трудности, детям этого не объяснишь. Их кормить нужно каждый день. И, желательно, не по одному разу.
Александра Павловна, услышав слово «уезжать», медленно опустилась на табуретку.
Она относилась к тому типу людей, которых, что называется, было сложно «выбить из колеи». Из закончившей в свое время всего четыре класса гимназии Шурочки вышла отменная хозяйка. Весь дом держался на ней. Наметанным глазом она видела то, что ускользало от взгляда мужа, который днем сидел в кабинете с книгами, а вечером спускался в лабораторию, которую сам же и оборудовал.
Химик по образованию, он работал на нефтеперерабатывающем заводе и приносил домой неплохие деньги. Но от ведения домашнего хозяйства мужчина был далёк, поэтому всё поручал сноровистой и бойкой супруге.
Та, несмотря на то, что сама на базар не ходила, знала цены на весь предлагаемый товар. Моментально видела, если управляющий пытался обмануть её или мужа, называя заоблачные цены на ткань, древесину или бакалейные товары. Безошибочно определяла, если в праздничном пироге было меньшее количество муки, чем полагается. И если нянька, которую взяли недавно вместо уехавшей на родину гувернерши-француженки, плохо следила за детьми во время прогулки, выражала свое недовольство, не успевала та перешагнуть порог дома.
Она умела хорошо готовить. Поэтому, когда барыня появлялась на кухне, повар и его помощники знали: всё должно лежать на своих местах. Посуда должна быть отчищена до блеска, и не дай Бог Александра Павловна увидит белый след от муки около мешка или просыпанные зёрна гречихи в чулане! Тогда уже было несдобровать всем. А наведывалась хозяйка на кухню без предупреждения, поэтому слуги знали, что порядок должен поддерживаться безукоризненный.
Но, несмотря на то, что барыня была строгой, она всегда отмечала тех, кто хорошо выполнял свои обязанности. Так, например, она щедрой рукой вложила в карман извозчика Петра 25 золотых рублей. Его супруга с недавних пор мучилась от боли в ногах, и Александра Павловна знала, что деньги Петру нужны как никому другому из прислуги.
— За честность, Петруша, — произнесла она, когда тот уставился на неё с немым вопросом на лице. И повторила: — За честность.
Это была правда. Незлобивый по характеру, Петр был далеко не простаком в таком, казалось бы, простом деле, как уход за лошадьми и выезд по выходным дням в город или в Артёмовские луга. И товарищем он был хоть куда — лишнего не болтал, сам трудился и другим подавал пример.
Когда его напарник, молодой парень по имени Нифонт, запивал, Петр никогда не бегал жаловаться господам. Он прятал Нифонта в сарае, закидывал его соломой и выезжал на двуколке сам. На вопросы Александры Павловны, почему на козлах снова восседает он, а не второй кучер, Петр уклончиво отвечал, что ему и самому приятно проехаться в компании господ и поиграть на природе с Тамарой и Кирочкой.
Он ни разу не купил лошадям соломы или сена по завышенной цене. Прекрасно зная, что по чем, Петр делал так, чтобы деньги, которые просили продавцы, были отданы не за что попало, а за качественный товар. Поэтому в стойле всегда пахло свежим сеном, а лошади были сыты и ухожены.
Если бы со слуг спрашивал только Борис Владимирович, его карман давно бы отощал. По натуре он был крайне непрактичным человеком. Привыкший с детства во всём полагаться на маменьку да на слуг, которые до пятнадцати лет зашнуровывали и завязывали ему ботинки, он так и остался несведущим во многих жизненных вопросах.
Нет, ботинки он, слава Богу, застегивать научился и даже воду из колодца знал, как набирать, хоть и не барское дело это было. Но женившись, он все бытовые вопросы негласно передал Шурочке, полагая, что дело мужчины — снабжать семью деньгами, а не углубляться в решение вопросов, сколько стоит ведро картошки и почему это на кухню надо ежемесячно покупать по большой голове сахара. Сколько весила эта самая голова, он и тем более не имел никакого понятия. Поэтому прислуга, которая знала, что барина можно «надуть», прекрасно понимала, что с барыней такие штуки не пройдут. Она была хоть и справедливой, но очень строгой.
Теперь же строгая Шурочка сидела на табуретке и растерянно посматривала на мужа, который, возможно, впервые в жизни, говорил с ней решительно и даже немного властно.
— Уезжайте, — повторил он несколько раз. — Не в доброе время живем. Вчера серебряные ложки на крупу обменяли, и что это? На два дня? Что завтра понесём нечистым на руку торгашам?
Шурочка, которая всё это время продолжала беззвучно сидеть, про себя удивилась: откуда Боря может знать, насколько торговый люд честен или нет. Но спорить было некогда и не о чем. Она понимала, что муж прав: ещё немного — и они останутся без хлеба.
Сам Борис Владимирович получал заводской паек, но он был рассчитан только на одного человека. А кашу и жидкий суп, что полагались ему в обед на заводе, выносить за ворота запрещалось. Да и дело ли: главный химик завода носит в ведерке рыбный суп через охранный пост! Засмеют ведь. Но даже если не засмеют, Борис не будет этим заниматься. И что толку в крошечной порции, которую он принёс бы домой? На что её бы хватило? Нет, муж прав. Надо уезжать.
И они уехали.
Новое их место жительства называлось Камбаркой. Они долго плыли на пароходе. Более спокойная Кира во время пути не донимала мать ненужными вопросами, словно понимала, что они не по собственной воле уехали от папы. Но Тамарочка проявляла свой озорной характер всю дорогу. «А зачем? А куда? А когда мы теперь вернемся и я смогу снова играть с лошадками?» — как горох сыпалось из неё.
Александра Павловна зорко следила, чтобы Тамарочка не подбегала к решеткам на палубе. Она понимала, что железные и деревянные заграждения не позволят ребёнку упасть в воду, и, тем не менее, боялась. Боялась за детей. Боялась за оставленного дома мужа. Боялась неизвестности, в которую они ехали.
Весь пароход, казалось, тоже пребывал в замешательстве и страхе. Многие ехали с детьми, большими семьями. У некоторых было по пять-шесть детей. Ехали старики, рабочий люд, господа, студенты… Всех собрал пароход, который увозил людей подальше от центра России. И ехали все только с одной мыслью: спастись от голода.
Шли они по реке долгих две недели и, наконец, вышли на сушу.
— Мы приехали? — только и спросила Кира, вечно занятая своими мыслями.
— Да, детка, — ответила Александра Павловна. — Пароход наш пойдёт дальше, а мы останемся здесь.
— Не хочу, не хочу! — тотчас запротестовала Тамарочка и затопала ножками в знак того, что она не согласна с матерью. — Не хочу оставаться здесь, хочу опять на пароход!
Александра Павловна ничего не ответила. Она взяла младшую дочку за руку, велела не отставать старшей и стала подниматься в горку.
Почему они поехали именно сюда — сложно было сказать. Всегда уверенная в своих действиях, Александра Павловна растерялась первый раз в жизни. «Уезжайте. Уезжайте», — всё ещё стоял в ушах голос мужа. Но куда уезжать?
На корабле, который направлялся в сторону Урала, она выяснила, что ехать надо в Пермскую губернию, куда разруха и голод не добрались. Все время, которое она провела с детьми на пароходе, она чутко прислушивалась, кто и куда направляется из Поволжья. Несколько раз её ушей достигло название населенного пункта — Камбарка, и она практически спонтанно приняла решение выйти именно там.
«Какая разница, где остановиться? — грустно думала Александра Павловна, поглаживая сонную Тамарочку и поправляя одеяло уснувшей среди мешков с вещами Кире. — Всё равно мы не знаем, куда едем. Остановимся в Камбарке. Значит, так Богу угодно».
В Камбарке оказалось не так плохо, как ей нарисовало воображение. Там была больница, при которой Александре Павловне сразу предложили место сестры милосердия.
— Да что же это? Да как же это? — растерялась она, выслушав сухопарого старичка — главного доктора, которого она про себя окрестила «профессором». — Я ведь даже уколы делать не умею. И клизьму не поставлю.
Старенький врач, услышав чисто произнесенное «клизьма», улыбнулся:
— Тоже, значит, с Волги пожаловали?
— С Волги, — устало отозвалась Александра Павловна, — от голода уехала с детьми. И, понурившись, добавила: — Что оставалось делать?
— Голубушка, да что вы так отчаиваетесь? — доктор положил ей на плечо худощавую руку. — Всё образуется. Клизмы здесь найдётся кому ставить. А вы будете только помогать. Относитесь, самое главное, к тем, кого привозят, с вниманием и любовью. А остальное само приложится.
На следующий день Александре Павловне выдали фартук, на котором был пришит большой красный крест, и её работа сестры милосердия началась.
Денег в Камбарке не платили, зато каждый день выдавали по буханке мягкого как пух хлеба. Поскольку их было трое — им полагалось три буханки. Александра Павловна радовалась: пусть им давали только хлеб, а по воскресным дням ещё и небольшой шарик сливочного масла — это уже был не голод.
Конечно, все три буханки они не осиливали, поэтому оставшийся хлеб Александра Павловна аккуратно резала на ровные куски, высушивала и складывала в нитяной мешочек. «Вдруг, не ровен час, опять настанут голодные дни? — боялась она. — А тут у нас запас растёт».
Все дни она пропадала в больнице. Поступающие делились на две категории: «тяжёлые» и «ходячие». Первые поступали, в основном, с полей сражений — Первая мировая война ещё не закончилась. Вторые, если это, конечно, были не глубокие старики, были жертвами голода. Иногда Александра Павловна удивлялась, как они вообще сумели добраться до Урала.
Её, молодую и расторопную, приметили сразу и звали так же, как дома называл муж — Шурочкой.
«Клизьмы» ей и правда ставить не пришлось, но работы и без них было много: следить за чистотой постельного и нательного белья, помогать кормить раненых, раздавать утром и вечером градусники, привозить воду из ближайшего водоема. Все эти обязанности лежали на ней с первых дней работы в местной больнице.
Как-то в один день привезли двух военных: мужчину 42 лет в чине подпрапорщика и молодого солдата, почти мальчика, который отправился на войну со студенческой скамьи. Паренька Александре Павловне было особенно жалко. Он постоянно кричал, потому что его донимали сильные головные боли.
— Контуженый, — вздыхала её напарница Дуняша. — Такой молодой и уже головой повредился.
О санитарной авиации в те годы пока ещё не знали, поэтому Александра Павловна, которая догадалась, что юношу доставили, как и их, пароходом, удивлялась: как он вообще пережил такую длинную дорогу? Она не знала, что умерших раненых не хоронили, а сбрасывали в воду прямо по ходу движения судов — часто приставать пароход не мог: живых бы довести!
Паренёк прожил ещё двое суток и умер. А подпоручик, с переломом таза и пулевым ранением в плечо, выжил. Ходить после того, как ему сделали операцию, он мог, сильно согнувшись. Но каждый раз после прогулок по больничному саду, несмотря на сильные боли в пояснице, он доставал образок и, молясь, причитывал: «Матушка, Богородица, жив! Спасибо, что жив остался!» И крестился на небольшую иконку, которую держал в здоровой левой руке.
Креститься ему тоже было тяжело, рука поднималась плохо. Но он никогда не жаловался, а только повторял при каждом случае: «Жив, сберегла меня Богородица, жив ведь я!»
— Видно, страшно у них там на войне-то, — шёпотом говорила Дуняша. — Вишь, как радуется, что жив остался. Ходит скрюченный, как вопросительный знак, а всё же благодарит Бога за то, что не умер.
— Ты грамотная? — удивилась Александра Павловна, когда услыхала эти слова. — И вопросительный знак знаешь, и буквы тоже?
— А то как же? — обиделась Дуняша. — Батюшка в нашей деревне многих читать научил. Я-то уж больно хотела научиться, чтобы книжки в избе-читальне, как многие у нас делали, читать. Да не успела, как война началась — избу-ть и закрыли. А я не только читать, я ещё и писать могу, медленно только. Считаю вот только плохо, отец Роман говорил, что у меня способностей к пересчету цифр совсем нет. И всё смеялся, называя мою голову кочаном капусты. Вот смешно! Если бы это был кочан, я бы и читать не смогла. Где это видано, чтобы капуста на грядке книги читала?
Александра Павловна улыбнулась такому незатейливому рассуждению. Но вечером, когда она увидела, как в одной из палат Дуняша вслух читала газету больным людям, она невольно зауважала эту девушку, которая, несмотря на трудности голодных лет, одолела грамоту.
Вдохновленная этой идеей, сестра милосердия стала оставаться в больнице вместе с Дуняшей и читать книги и газеты пациентам, у которых не было никаких развлечений.
Как-то раз Александра Павловна замешкалась и пришла во флигель, где они теперь ��или, совсем поздно.
— Мама, — бросилась к ней Кира, — тут без тебя какой-то дяденька приходил и дал нам шоколад. Я не стала есть, спрятала, потому что ты ничего не разрешаешь у чужих людей брать. А Томка съела.
— Ага! — выползла из-под стола Томочка. — Он такой был вкусный и сладенький.
И она зажмурилась от воспоминаний, каким был шоколад, которым одарил их незнакомец.
Александра Павловна только руками всплеснула: лицо младшей дочери хорошо показывало, что малышка получила от съеденного шоколада большое удовольствие.
— Тебя теперь мыть надо, — горестно воскликнула она, — а воды дома наверняка нет! Собирайся, Кира, пойдём на ручей, хоть ведро, а принесем.
Она так устала, работая днём в больнице! Как назло, именно в этот день пришлось таскать воду, чтобы мыть пациентов. Сколько раз Александра Павловна съездила на телеге к местному водоёму — она не считала. Думала, что придёт домой и отдохнет. И вот на тебе — теперь ещё Томочку надо мыть.
— Что хоть за дядька был? — накинулась она на старшую дочку. — И почему ты его на порог пустила? А вдруг вор какой? Наш мешок с сухарями цел ли остался?
Но Кира равнодушно махнула рукой:
— Да никакой он не вор, ладно тебе, мам. Видно, что дядька культурный и воспитанный. Сказал, что шоколад из Англии, что ли, привезли, как помощь. Он ходил и всем раздавал. И нам дал.
— А мешок с сухарями ты проверяла? Точно его не украли?
— И не смотрела даже, — сказала Кира. — Как его украдёшь, когда он у тебя в подполе спрятан? А дядька этот дальше порога не заходил.
Они пошли на ручей, и Александра Павловна всю дорогу продолжала распекать Киру за то, что она так легкомысленно позволила незнакомому человеку зайти во флигель.
«Копия Борис, ну, копия! — думала она, зачерпывая ведром ледяную воду из ручья. — Что тот совершенно к жизни не приспособлен, что Кира — такая же наивная дурочка растет. Вырастет — поумнеет, конечно. Но пока дождёшься, когда она вырастет!»
Александра Павловна ещё не знала, что их приезд в Камбарку был только началом жизненных трудностей. Что всё это время, пока они жили, Борис, «ничего не понимающий в жизни», устроился работать тапером в небольшой клуб, чтобы, играя на рояле во время демонстрации фильма, хоть как-то свести концы с концами. Странное это было время: люди голодали и в то же время тянулись к искусству. Иначе как можно было объяснить то, что в клубе продолжали демонстрировать кино?
Прислуга была распущена ввиду того, что платить было нечем. И только верный Петр продолжал оставаться с барином, несмотря на то что не получал в последнее время ни гроша.
Но самый жуткий голод начнётся через несколько лет, когда в стране будет объявлена политика военного коммунизма. И те куски хлеба, которые сберегала Александра Павловна в холщовых мешочках, работая сестрой милосердия в больнице в Камбарке, сослужат добрую службу. Именно благодаря запасу этих сухарей они переживут вторую волну голода.
А пока она, обессилевшая за рабочий день, тащила тяжёлое ведро во флигель и думала: «Сейчас принесём воду, а её греть надо. Это значит, печь снова растапливай, затем Тамару мой. Думала ли я, что моя жизнь так круто повернется?»