И вот теперь настал черёд Алёши. Того, которого так ждали и который остался последней надеждой после гибели двух старших сыновей. Тогда ещё родные не знали о том, что молодой солдат попал в перестрелку с вражеским отрядом 9 мая — в тот самый день, который позже официально будут считать Днём Победы над фашизмом.
«Пал смертью храбрых, освобождая город Прагу, в составе 10-го гвардейского танкового корпуса 4-й гвардейской танковой армии», — сухим, казенным языком было написано в треугольном письме, которое принесла Вера.
Слёзы струйками всё продолжали и продолжали стекать с её щек, и цветастый платок под подбородком сделался совсем мокрым.
А Иван Михайлович с трудом встал и, шатаясь, стал подниматься по ступенькам. Стукнув кулаком по двери, он зашёл в сени и исчез в длинном тёмном коридоре…
* * *
— Мам, — допивая молоко перед сном, неожиданно спросил Ванечка, — а почему у меня нет дедушки? Целых две бабушки есть. И прабабушка даже, а вот дедушки нет ни одного. Почему так?
Присевшая на когда-то наспех сколоченную табуретку мама ответила не сразу.
— Как тебе сказать, сынок? — начала она, снимая косынку. — Дедушка Яков на войне погиб. А другой дедушка… — и она всхлипнула, — тот вообще без вести пропал. Так до сих пор и не знаем, что с ним случилось.
— А на войне — это на той, которую каждый год по телевизору показывают, да? — спросил Ваня, прижимаясь щекой к маминому халату из ситцевой ткани в жёлтый крупный цветочек. — Это где солдаты ходят, а потом ещё танки ездят и грохочут?
— Это парад показывают, — пригладила мама чёлку Ванечке, — ты просто маленький ещё и многого не понимаешь. А война, — и мама снова вздохнула, — это совсем другое. Это там, где людей убивали. И где дома горели. И когда людям есть нечего было.
— И даже молока не было? — удивился Ванечка.
— Молока… — вытерла мама глаза уголком фартука, — тогда не только молока — даже хлеба, и того не было, — и её глаза опять сделались мокрыми.
— Ты вот без дедушек остался, — прижимая Ванечку к себе, продолжала сквозь слёзы мама, а старичок этот, который молоко привозит — у него троих сыновей война забрала. Он даже внуков не успел увидеть.
— Почему? — снова спросил Ванечка, поднимая голову и пристально заглядывая маме в глаза.
— Потому вот, — и мама зачем-то снова взъерошила Ване волосы, — сыновья погибли, и малышам уже не откуда было появиться. Вернее, не от кого.
В этот вечер Ванечка долго ворочался на своей скрипучей раскладушке. Даже его любимое тёплое молоко, после которого он быстро засыпал, оказалось бессильным. Сон, который давно должен был появиться, никак не хотел приходить.
Наконец глаза у мальчика начали потихонечку слипаться, и в полусне малыш увидел троих солдат, почти таких же, как ему приходилось видеть каждый год по телевизору. Все они были похожи на Михалыча. Только один из них был совсем молодым. Первые двое были с усами, а этот, третий, без усов. У одного солдата в руке был кусок хлеба, другой держал чашку с молоком.
Ванечка, хоть уже и спал наполовину, а всё же удивился тому, что увидел. Он точно знал, что настоящие солдаты пьют из кружек или из стаканов, а не из каких-то там красивых чашечек с цветочками.
А у третьего в руках ничего не было. Совсем ничего. Он только всё время улыбался, что-то говорил, потом вдруг наклонился и, сняв с головы пилотку со звёздочкой, надел Ване на голову. В ответ Ванечка тоже улыбнулся этому симпатичному молодому парню, потрогал звёздочку на пилотке и… окончательно провалился в сон.
* * *
— Молока-а-а-а-а! Кому молока-а-а-а-а! — как обычно, раздалось во дворе утром.
Ванечка в этот день так торопился, что мало того, что перепутал левую и правую сандалии, он и про носки забыл. И теперь, выскочив из подъезда, нёсся в расстёгнутой рубашонке и наспех надетой обуви, носы которой глядели в противоположные стороны, прямо к песочнице, у которой, как всегда, остановилась Бонита.
— Да гладь уже, гладь! — ласково сказал Михалыч, увидев, что мальчик затормозил и, как всегда, остановился напротив него, чтобы задать свой известный вопрос.
Но Ванечка продолжал стоять и переминаться с ноги на ногу. При этом он широко открытыми глазами смотрел на Михалыча.
— Чего тебе, пострелёнок? — тот оценил ситуацию на свой лад. — Морковку дома, что ли, забыл? Али яблоко? — и он засмеялся с тихой хрипотцой.
Ваня подошёл к лошади, как всегда, погладил её и поцеловал в мягкий, влажный нос. Лошадь фыркнула и затрясла в ответ головой. Однако Ванечка продолжал стоять и почему-то не торопился уходить.
Желающих утром купить молока оказалось не так уж много. Те, кому Михалыч наполнил банки, перекинулись с ним несколькими словами и ушли домой. Двор опустел.
— Не густо сегодня, — с лёгкой досадой промолвил Михалыч, скатывая в рулон клеёнку и стряхивая с тележки налетевшие кленовые «самолётики», — можно сказать, что совсем ничего и не продал.
— Ты ещё здесь? — удивился он, заметив Ваню. — А чего домой не идёшь? Вот мамка-то сейчас твоя…
И словно в подтверждение этих слов, с балкона раздался взволнованный голос Ванечкиной мамы:
— Сынок, ты куда запропастился?
— Я сейчас! — закричал изо всех сил Ваня. И вдруг, повернувшись к Михалычу, посмотрел на него и совсем тихо сказал:
— Будьте моим дедом.
Много повидавший на своём веку Иван Михайлович, вздрогнул. При этом губы у него против воли как-то неестественно запрыгали. Потом он зачем-то расстегнул пуговицы на старом пиджаке с заплатками на рукавах и поправил на голове такую же старую кепку. Затем, сделав несколько шагов по направлению к Ванечке, сглотнул что-то невидимое, что застряло у него в горле, нагнулся и дрожащим голосом произнёс:
— Что ты сказал?
А Ваня, оробевший и растерявшийся от такой реакции взрослого человека, отступил назад и повторил:
— Будьте моим дедом!
Потом, словно сообразив, что забыл сказать одно очень важное слово, он посмотрел на старика своими широко открытыми синими глазами и прошептал:
— Пожалуйста.