Например, ему бросилось в глаза то, что на зимней террасе стены были оклеены непривычными для глаз светло-зелёными обоями. А та комнатка, в которую он так боялся заходить, потому что там жил страшный, как ему казалось, дед, теперь принадлежала тёте Тае.
Сама комнатка тоже преобразилась. От тёти Таиного присутствия она будто сделалась светлее. Кровати, на которой, как помнил Минька, всегда сидел дед, не было. Вместо неё появился диванчик с двумя мягкими округлыми ручками по бокам. Стол, куда бабушка, бывало, ставила обед, остался стоять на прежнем месте, но теперь его покрывала кипенно-белая скатерка с пришитыми по краям белоснежными кружевами.
— И как ты, тётя Тая, на этом небольшом диванчике помещаешься? — однажды поинтересовался Минька, который перешёл уже в восьмой класс.
— Да очень просто, Мишенька, — улыбнулась тётя Тая, — свернусь калачиком и сплю всю ночь.
— Представляю себе, насколько это неудобно! — искренность сказанного вызвала у женщины слёзы, но она только махнула сморщенной рукой:
— Ох, Мишенька! Всю жизнь одни неудобства приходилось терпеть. Нашёл, на что внимание обращать! Да разве же я царевна какая, чтобы на больших кроватях спать?
Она принесла из соседней комнаты знакомый семейный альбом, подала его Миньке и кивком пригласила присесть рядом с ней.
— Ой, а я вот эту фотографию, кажется, помню, — указал паренёк пальцем на одну, начавшую блекнуть от времени карточку, — только не знаю, кто это.
— Так это же бабушка твоя! — своим тихим голосом засмеялась тётя Тая. — Она здесь ещё не замужем.
— Красивая, — покачал головой Минька, — и не скажешь, что была такой молодой.
— Так ведь время, Мишенька, — всё так же вполголоса проговорила тётя Тая, — никого моложе не делает.
— А это кто ещё такой? — удивился Минька, указав на один из фотоснимков. — Немец какой-то…
— Всё-таки сунула она в альбом это фото, — качая головой, произнесла тётя Тая. — Говорила ей, чтобы выбросила, а она всё своё: на память, мол, оставлю.
В её голосе Минька уловил недовольные нотки и про себя даже удивился: он с детства не помнил, чтобы старушка хотя бы раз на кого-то осерчала.
— Кто это? — спросил он ещё раз, повернув старый снимок, сзади которого было неразборчиво написано только имя Hans и стояла дата, которая от времени тоже начала стираться. То ли май 1946 года, то ли октябрь — никак Минька не мог разобрать, крестик там стоял или галочка, обозначающая месяц римской цифрой.
Тётя Тая же, убедившись, что бабушки в доме не было, начала говорить. И узнал Минька, что после войны пригнали в те места немцев, человек триста, чтобы дорогу построить.
Часть из них, кто поздоровее был, спустя какое-то время на завод отправили. Остальных на строительство дороги определили да расселили у местных жителей. Вот к бабушке, тогда ещё совсем молодой женщине, немец по имени Ганс и попал.
— Жил он в сарае, — рассказывала тётя Тая, — и то, почитай, за счастье, ему это было. Летом там тепло, а крыша была почти новая, так что никакой дождь ему страшен не был.
— Аккуратный он такой был, улыбчивый, — продолжала она, — По первости-то всё на своём языке лопотал. Не понимала его слов Нина, так он всё жестами пытался объяснить.
Да разве ей до него было! Он утром уходил дорогу мостить, она тоже работала. Один раз увидела только, что он Егору — папе твоему, то есть — в губную гармошку дал подудеть. Ох, и заругалась она тогда!
— Балбес ты этакий! — кричала сыну. — Не смей к немцам подходить! Они наших солдат убивали!
Да подзатыльника отвесила с размаху. Егорка после этого случая начал Ганса сторониться. Дед-то твой с войны на тот момент ещё не вернулся, да никто не знал, жив он или нет. В пропавших без вести он числился.
— А тут как-то раз, — рассказывала дальше тётя Тая, — услышала Нина на заднем дворе странный шум. Думала, воры забрались. Перепугалась страшно, но мысль о том, что в доме находится её ребёнок, пересилила страх. Взяла она тогда нож и вышла из дома. Сначала не могла понять, откуда звуки доносятся. Потом поняла: из кадки с капустой! Там, надо тебе сказать, капусты уже не было. Остался только рассол да жмых кое-какой, в пищу непригодный.
Ну, Нина покрепче рукоять ножа в кулаке сжала — и к кадке. Заглянула внутрь — а там, в кадке этой, в одних только брюках, без рубашки и носков, Ганс сидит и то, что на дне осталось, черпает ладонями и быстро-быстро прямо с них хлебает. Увидел он хозяйку, выпрямился, голову опустил, а сам что-то говорит на непонятном языке. Вроде как извиняется, что без спроса в чужую кадку-то забрался, да хозяйку напугал.
Нина взглянула на него — и оторопела. С ладоней у него продолжал стекать кислый рассол, к губам кусочки уже потемневшей капусты прилипли. Но такой он худющий был — страх Божий! Одни рёбра торчали. В сарае темно было, но даже в темноте Нине в глаза его худоба бросилась. И совсем мальчишкой он ей на тот момент показался. А он мальчишкой и был. Его, как потом выяснилось, перед самой войной служить призвали, едва восемнадцать стукнуло.
— Да вот только, — произнесла со вздохом тётя Тая, — никакой службы у ихнего брата не вышло — он и стрелять-то как следует не научился, а сразу в плен попал. Сначала пленных немцев в Сибирь хотели отправить, а потом передумали, что ли — и он в наших краях оказался.
После того случая, когда Нина Ганса в кадке обнаружила, она уже к нему плохо не относилась. Наоборот — каждый день старалась молока дать. Он не отказывался, пил. Да всё руку к груди прижимал и кланялся: спасибо, мол. Несколько слов знал по-русски, но в основном на своём языке что-то говорил, да что толку? Не понимали его ни Нина, ни Егор.
— А один раз такой случай произошёл, — продолжала тётя Тая, — занемогла Нина. Температура поднялась высокая, а сбить её нечем было. И доктора позвать было неоткуда. Так она лежала в горячке и мучилась. Егорка-то всё рядом топтался, то воды давал ей, то за руку держал. Всё боялся, как бы мама не умерла у него на глазах. А тут ещё корова недоенная в стойле прямо криком кричать начала. Коровы-то далеко не у всех были, ввиду голодного времени. А Нина хоть какую-никакую коровенку, а держала. Почитай, Егор-то в войну благодаря молоку с этой коровы и выжил. А тут Нина в жару мечется, корову доить некому, а Егорка от матери отойти боится — беда, в общем.
Так Ганс как услышал, что корова так громко мычит, прямо в комнату зашёл и показывает руками, мол, давай ведро, я корову сам подоить смогу.
Ну, Егор ему ведро какое-то нашёл, Ганс побежал на двор, подсел к корове и за голову схватился.
— Егор! Егор! — кричит. Это имя он хорошо выговаривать научился. Егорка примчался на его зов и видит, что Ганс на коровье вымя пальцем указывает. А оно всё покрасневшее да распухшее.
Ганс руками объяснять стал: нельзя, мол, к такому вымени прикасаться, очень больно корове можно сделать. И не прикасаться нельзя, потому что там уже воспаление началось, оттого что корову два дня не доили. Что делать?
— И что они решили? — спросил Минька, продолжая держать в руке старую фотографию и внимательно изучая изображенного на ней человека.
— Ганс знаками показал, что ему в поле сходить надо. И ушёл. Долго его не было, уже темнеть начало. Егор уже беспокоиться начал, когда Ганс вернулся с несколькими пучками какой-то травы. Чуть ли не силой корове в рот их запихнул, да всё время следил, чтобы она их полностью сжевала, а потом опять подсел, вымя погладил и совсем немного молока сцедил. Потом подождал и опять сцедил самую малость.
Вот у них и получился лазарет: в доме Нина больная, которая Егора никуда от себя не отпускала, а во дворе корова, тоже не особо здоровая, да Ганс с ней возится. Он потом ещё несколько раз ходил в поле за той самой травой. И каждый раз приносил по два пучка. И вылечил ведь корову, подумать только!
Нина потом, когда в себя пришла через несколько дней и Егор ей всё рассказал, она Гансу стала и суп жидкий давать, и хлебом от своей пайки делиться. Не Бог весть какая мудреная еда была, но всё же лучше, чем ничего. А тут ещё, как назло, мор какой-то пошёл. Сорок шестой год, почитай, совсем голодным был. Немцы умирать начали. Да что немцы! Самим есть нечего было. Только огородами и спасались. Гансу в этом отношении повезло, что его Нина кормила. Не у всех хозяева такими щедрыми оказывались.
— А потом дед твой внезапно с войны пришёл, — перешла на шёпот тётя Тая, как будто её кто-то мог услышать. Приехал днём, а Нина с Егором да Гансом на крылечке сидят. Да так весело о чём-то говорят! Нина с Егоркой на русском, а Ганс по-свойски. Не особо друг друга понимали, а всё же какая-то беседа у них выходила. Воскресенье, что ли, в тот день было… Мне Нина рассказывала, но я не помню уже. Наверное, выходной какой-то был, раз они не работали.
Вот дед твой такими весёлыми и увидел их. Зашёл в калитку, даже не поздоровался. Остановился и молчит. Глазами только впился в Ганса.
— Это что ещё? — спрашивает, а сам на Нину угрюмо смотрит. — Почему чужие в моём доме?
Нина к нему бросилась, хотела обнять да всё объяснить, что, мол, это немцы пленные, дорогу строят. А Ганс возьми да заговори первым. Ну, дед твой как немецкую речь услышал, рассвирепел в момент. Как бросится на Ганса с кулаками! Да как начал его метелить!
Нина в ноги ему упала, Егор тоже бегает, да всё кричит: «Папа не бей! Не бей Ганса!» А дед словно с ума сошёл. И руками, и ногами колотил немца. А тот даже защититься не мог. Откуда у него силы против русского мужика? Он только руками лицо закрывал.
А дед всё кричал и кричал Нине, что, мол, за них воевать ходил, а они фашиста в дом пустили! Заодно и Нине синяков по всему телу наставил. Да и Егорке не поздоровилось. Вот такая встреча у них получилась.
Сильно тогда досталось Гансу. Пока суд да дело, пока разобрались, что к чему — немец-то чуть на тот свет не отправился.
— Да кто будет каким-то там пленным интересоваться, — махнула рукой тётя Тая, — они вон и так умирали от голода, никому не нужные.
— И что, деду совсем ничего не было? — удивился Минька — А если бы этот самый Ганс и вправду умер?
— По счастью, он не умер, — сказала тётя Тая, — но после того случая хромать сильно начал. Так, наверное, и остался хромым на всю жизнь. Ведь кулачищи-то у твоего деда в молодости, знаешь, какими были? Контуженный — не контуженный, а силищи в нём осталось ой как много! Ганса после этого случая к другим хозяевам на постой перевели.
А потом дорогу достроили и немцев увезли. Не знаю, куда. Может, какую другую дорогу восстанавливать, а может, и впрямь в Сибирь отправили. Слухов ходило, помню, много, но точно никто ничего не говорил. Не для наших ушей, значит, было, раз не говорили. Ганс только один раз углядел Егорку на улице, подошёл и незаметно фотографию вот эту сунул. И произнёс по-русски: «Хорошая у тебя мама». А больше ни он, ни Нина его так и не увидели.
Минька вздохнул и аккуратно вставил фотографию в альбом.
— Вот почему бабушка так не любила про войну рассказывать! — произнес он.
— Война — тяжёлая штука, Мишенька, — вздохнула тётя Тая. — Не дай Бог снова кому её начать. Пострадавших будет много — и с той, и с другой стороны.
Она поднялась и убрала в старый сервант видавший виды альбом.
— Ох, не дай Бог… — одними губами повторила она.