Секретная аппаратура и коды опознавания «свой-чужой» сгорели, а сам самолёт развалился «в хлам». Но при аварии сгорел дом и погиб один из жителей деревни, что потребовало вмешательства МИДа и компенсаций родственникам пострадавших.
Пока прилетели представители Минобороны и особисты, пришлось решать некоторые организационные и финансовые вопросы на месте.
А ситуация оказалась интересной…
Пилотировал самолёт полковник Скуридин. Он был летчиком первого класса, но служил последнее время в политотделе Северной группы войск в Польше.
Когда в полёте отказал двигатель, Скуридин, согласно инструкции, доложил руководителю полетов на авиабазу о нештатной ситуации и катапультировался. Откуда же он мог предположить, что движок самолета самозапустится сразу же после покидания его пилотом и машина уйдёт уверенно во вражеское небо? Посланные на перехват самолеты-истребители НАТО не стали сбивать беглеца, поскольку при подлете к нему увидели пустую кабину и отсутствующий у нее фонарь.
Случай редчайший, но он произошёл! Самолёт на автопилоте пролетел почти над всей «натовской» Европой и бесславно закончил свой последний полет, к сожалению, с жертвой на земле.
Все юридические и финансовые вопросы мы тогда урегулировали, но я вспомнил рассказ своего отца-фронтовика. Нечасто он говорил о войне, но некоторые уникальные случаи и истории из жизни запомнились.
Сам он всю войну прошёл в пехоте, начинал курсантом Уфимского пехотного училища, а закончил в 1945-м начальником штаба полка, 22-летним гвардии майором.
Пехота есть пехота, на неё легло большинство тягот и лишений войны: осколки, бомбежки, отступления и контратаки… Но он положительно и с нескрываемой теплотой всегда говорил о всех фронтовиках, особенно о танкистах.
Рассказывал, как будучи раненным, в госпиталях встречался с этими ребятами. Пехотинец обычно пролечится в госпитале один-два месяца максимум, да и опять на фронт. А танкисты, пройдя иногда всего два-три боя и каким-то чудесным образом уцелев в сгоревшем танке, часто по году лежали, обезображенные страшными ожогами.
Поэтому и бывали редкие случаи, когда, напоровшись на усиленный немецкий артиллерийский огонь и услышав удары снарядов или болванок о корпус танка, экипаж бросал его, выскакивая, чтобы уцелеть, не сгорев в нём.
А танк… А танк уходил в сторону врага уже без экипажа, ему, железному, думать и сомневаться не положено. Война есть война…
Я как-то и спросил его:
— Так ведь он к немцам уходил?
Отец тогда задумался и произнёс:
— Да, к немцам… Но ведь всякие случаи на войне бывали, иногда интересные… Вот представь, в военное время ведь за такие вещи сразу под трибунал угодить можно было! Экипаж опомнится иной раз, бежит за танком, матерится, догнать пытается. Связь нормальная между подразделениями не всегда была. Пехота видит — одинокий, но отчаянный танк пошёл на прорыв вражеской обороны. Матерятся бойцы, уставшие от многочисленных, кровавых и смертельных бросков из окопов, но встают в очередную атаку вслед за бесстрашным танком. И бывало, что немцы не выдерживали такой никем не запланированной атаки.
А однажды подо Ржевом, у города Белый убило командира батальона. Тогда посчитали, скорее, что убило… Снаряд разорвался в блиндаже, и ему половину головы снесло, весь в крови был без признаков жизни.
Немцы заняли к вечеру наши окопы после ожесточённой атаки. Отец тогда был командиром первой роты и ему автоматически пришлось брать командование батальоном на себя.
Из полка непрерывно приказывали — вернуть позиции, а контратаки не давали никакого результата, шквальный огонь косил людей. А ночью, перед рассветом, у немцев началась суета, и они сами побежали на свои старые позиции.
Оказалось, что тот командир батальона, которого все посчитали убитым, внезапно ожил. Лежал в окопе у всех на виду со своей половинной головой, а потом встал и пошёл, спотыкаясь по окопу. Мертвец ожил…
С боем вернули окопы. Правда, тот командир батальона не смог разделить радость товарищей, умер к концу боя окончательно.
Вот так и отдельный человек «на автопилоте» мог сотворить на поле боя чудеса…