Оказывается, ребенка новым родителям выдают абсолютно голого, в чем он рождается, в том и усыновляется. Для меня это было новостью, хотя нам, конечно, не нужно было казенной одежды и обуви, мы все приготовили свое.
Никаких государственных пособий по усыновлению ребенка в таком возрасте не предусмотрено. Разумеется, мы усыновляли ребенка не для того, чтобы получить за это деньги, и рассчитывали мы только на себя, но я считаю, что это несправедливо. Мы не просто освободили государство от расходов, связанных с содержанием ребенка, но и заново подарили ребенку жизнь. И дело не в деньгах.
Я всегда смогу заработать сама, я не боюсь никакой работы и справлюсь с любой: от сложной умственной до тяжелой физической. Но осталось такое чувство, будто недобросовестный продавец сунул мне в руки залежалый товар, обманул меня, обвесил, обхамил и убежал далеко, чтобы я не смогла его догнать и потребовать справедливый расчет. И осознание этого усиливалось шаг за шагом, по мере того, как я стала постигать Великую тайну усыновления и получать на своем пути удар за ударом.
Ребенка надо поставить на учет в детскую поликлинику по месту жительства, на руках нет медицинской карты, а только выписка из истории развития, выданная Домом ребенка. Заведующая педиатрическим отделением не желает брать ребенка в поликлинику якобы без документов.
Ребенка надо прописать, но в домоуправлении его прописывать не хотят: ребенку три года, а почему же он нигде не был до сих пор прописан? Моего мужа вызывали на административную комиссию в паспортный стол и выносили предупреждение.
Ребенка надо определять в детский сад, но там очереди, и заявление, как нам сказали, нужно было писать сразу после рождения ребенка. Конечно, можно было показать заведующей детского сада свидетельство об усыновлении, позвонить в ГОРОНО, потребовать контрамарку на право посещения любого детского сада в связи с освобождением места в Доме ребенка, судиться, наконец!
Я бы пришла на суд босая, в черном платке, с ребенком на руках, и я бы выиграла все суды на десять лет вперед, это с моим-то характером! Но я уже стала не я. Что-то надломилось во мне, причастность к Великой тайне усыновления по капельке день за днем лишала меня моей силы и уверенности. Чем больше я постигала, тем ниже опускались руки, тем больше возникало вопросов, на которые никто не даст ответа.
А потом началась Болезнь, настоящая, продолжительная, с сентября по май, утихающая на несколько дней, но не уходящая насовсем. Конечно, девочка пережила огромный стресс: новые люди, новый дом, новая еда, новые правила. И мы начали болеть со страшной силой; говорю «мы», потому что каждую ее болячку мы перебаливали вместе.
Однажды температура не снижалась ни в какую, от таблеток и сиропов ребенка рвало, жаропонижающие свечи не помогали, я даже обтирала девочку уксусом, чувствуя себя героиней романа и кандидатом в психушку одновременно. Мой муж вызвал скорую помощь. Приехавшие тетки начали помогать тем, что выругали меня из-за того, что ребенок очень мал ростом, весом, а также худ, бледен и болезнен, что я плохая мамаша, раз не научилась самостоятельно лечить ребенка за три года его жизни.
Потом я поняла, что зря не сказала им, что девочка приемная. Пусть бы и они разделили со мной всю тяжесть приобщения к Великой тайне усыновления. Конечно, они бы не поехали орать в Дом ребенка, но, может, перестали бы орать на меня. Теперь я владею знанием, что не нужно быть единственной хранительницей Тайны. Когда нас послали в поликлинику делать укол-реакцию Манту, я заранее дала ответ на все вопросы тетки в белом халате: ребенок приемный. Это помогло: сразу изменился и тон, и стиль, и лексикон.
Как трудно быть приемной мамой! Как трудно стараться полюбить ребенка со всеми его болячками, нулевым иммунитетом, задержкой развития, упрямством и непохожестью на меня! Каждое утро начинается и каждый вечер заканчивается одной и той же мыслью: неужели это то, чего я так хотела?
Девочка абсолютно не была приучена к горшку. Ягодички все были в хрунах, заживали целый год, оставляя рубцы. За столом боялась пошевелиться, чтобы кто-нибудь не съел ее порцию. На любые слова сначала отвечала «нет», а потом думала о том, что ей сказали. Ночами скрипела зубами и кричала. Боялась всех: кошек, собак, гостей. Потом подросла, удвоила свой вес, научилась пользоваться столовыми приборами, говорить по телефону и даже стала с удовольствием помогать по хозяйству.
Но не перестала быть не моей. Пусть умной, красивой, но не моей. У нее не мои глаза, не мои руки, не мои волосы. Я никогда не смогу полюбить ее, как родную дочь. Я буду любить ее по-другому. Эта любовь не обязательно будет хуже, или меньше, или слабее, просто она будет другой. Не такой, о какой я мечтала и какой я ждала. И это не столько разочарование, сколько открытие.