О Бродском, особенно в последнее время, написано очень много. Изданы книги, статьи, сняты фильмы, телевизионные передачи-воспоминания о нем, известные артисты выступают с чтением его стихов.
В последние две недели я пересмотрела и перечитала в библиотеке и Интернете, кажется, все о Бродском, начиная от фильма «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину» (2009 года) и воспоминаний о нем его друга, поэта Евгения Рейна, и заканчивая слушанием стихов Бродского в исполнении М. Козакова, М. Завьялова, Е. Фроловой и, конечно, самого автора.
И впечатление от всего (если отвлечься от волшебного чувства первого восприятия) одно: ускользающий. Словно тысяча людей будет с пеной у рта дискутировать об особенностях его поэзии и эссеистики, а еще тысяча будет взахлеб декламировать или петь песни на его стихи, и все равно над всеми ними Он — ироничный, с усмешкой на тонких губах, с жестким прищуром глаз, прикрытых очками.
«Очень сложный, очень трудный человек был в общении», — вспоминал о нем М. Козаков.
«В багрец и золото одетая лиса, — иногда в шутку называл его Рейн в свои наезды в Америку. — Он уже совершенно точно знал, где с кем и как нужно говорить и как себя вести в той или иной ситуации.»
Другу, наверно, виднее. Как мне кажется, самый искренний, пронзительный, самый душевный Бродский проявился в эссе «Полторы комнаты», написанном им на английском языке и посвященном памяти родителей, с которыми так и не смог увидеться после вынужденного отъезда из СССР.
Я не буду повторять все в огромном количестве написанное о нем. Это с легкостью можно найти в Интернете. И это при том еще, что И. Бродский просил своих друзей дать подписку в том, что до 2020 никто не будет рассказывать о Бродском как о человеке и не будет обсуждать его частную жизнь; о Бродском-поэте говорить не возбранялось и при том, что по требованию Фонда наследственного имущества
И несмотря на все это, материалов о творчестве поэта и о нем самом — масса. Ничего нового прибавить или убавить к ним я, естественно, не могу. Но поделиться личными впечатлениями от посещения его кабинета в Фонтанном доме в Санкт-Петербурге и от прочтения его стихов и отрывков из интервью, пожалуй, в моей власти.
…Это был обычный декабрьский день. Мы отправились в дом-музей А. Ахматовой в Фонтанном доме.
— А еще, — повторяла я с воодушевлением подруге, — побываем в музее И. Бродского — в доме Мурузи, и в доме-музее Некрасова, и…
Принялись рыскать в телефоне, искать адрес, пролагать оптимальный маршрут.
Стоп! Дома-музея И. Бродского нет. Вообще нет. Есть только американский кабинет И. Бродского в доме-музее А.Ахматовой. Ну, что ж, удача! Значит, одним походом убьем двух зайцев.
Кабинет — своего рода слепок сознания, отражающий образ жизни поэта и ритм работы, независимо от того, в какой точке земного шара он находится.
И. Бродский никогда не жил в Фонтанном Доме и даже никогда не бывал здесь. Но волею судеб его духовная связь с Анной Ахматовой, начавшаяся еще в 1960-е годы при жизни обоих, продолжилась и после их смерти.
В 2003 году вдова поэта Мария Бродская-Соццани передала Музею Анны Ахматовой в Фонтанном Доме вещи из его дома в небольшом американском городке Саут-Хедли в штате Массачусетс, где Бродский преподавал с начала 1980-х: письменный стол, секретер, настольную лампу, кресло, диван, постеры, связанные с итальянскими поездками Бродского, его библиотеку, коллекцию почтовых открыток.
Первое впечатление — каюта корабля. Замкнутое, строго очерченное пространство, словно застегнутое на все пуговицы. Геометрия. Четкие линии, углы, круги, овалы, квадраты, прямоугольники во всем — в расстановке мебели, рамках картин, подушках на диване. Даже узор на покрывале и ковре — и тот в геометрических фигурах. В секретере и на стене — портреты Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама.
Приглушенный свет. Отдельным коричневым четырехугольником — знаменитый кожаный китайский чемодан, с которым Бродский покидал страну, и верхом на котором его запечатлел отец — профессиональный фотограф Александр Бродский — за несколько часов до отъезда сына 4 июня 1972 года.
И в кассетных записях — глуховатый, монотонный голос самого поэта, рассказывающий о времени и о себе.
«Как ты жил в эти годы?» — «Как буква „г“ в „ого“.
"Опиши свои чувства». — «Смущался дороговизне».
«Что ты любишь на свете сильнее всего?» --
«Реки и улицы — длинные вещи жизни».
«Вспоминаешь о прошлом?» — «Помню, была зима. Я катался на санках, меня продуло».
«Ты боишься смерти?» — «Нет, это та же тьма; но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула».Реклама
Два слоя времени — конец 1980-х, когда Бродский в Америке пишет свое эссе «Полторы комнаты», и середина 1960-х, о которых идет речь в этом эссе. Полупрозрачные листы, наслаиваясь друг на друга, имитируют и рукописи, и «…складки, морщины, ряби…» — движение воды и времени.
Он очень любил воду. Во всех интервью никогда не называл ее «водой» — только ласково: «водичка». Отождествлял жизнь с течением реки, стремился жить там, где есть водоемы.
На матовых листах, покрывающих стену, лица родителей, последнее письмо отца с просьбой разрешить ему поездку к сыну в Америку.
«Я вижу их лица, его и ее, с большой ясностью, во всем разнообразии выражений, но также фрагментарно: моменты, мгновения…»
Реклама
На протяжении двенадцати лет Бродский посылал своим родителям приглашения на поездку в Америку, и все эти годы они получали в ответ на заявления бумагу с грифом «нецелесообразно». Они умерли, не узнав, что их сын стал лауреатом Нобелевской премии.
12 раз родители Бродского подавали прошение на имя руководства страны с просьбой о выезде и с надеждой увидеть единственного сына.
«Моя единственная мечта — увидеть тебя, сынок!» — кричала ему мать во время телефонных разговоров. Мария Вольперт — переводчик с немецкого языка, великолепная хозяйка и хранительница семейного очага, умерла в 1983 году. Через год с небольшим скончался отец. Оба раза Бродскому не разрешили приехать на похороны.