«А сам хохочет до упаду…»
Один из современников пишет о нем: «Я не встречал людей, которые были бы вообще так любимы, как Пушкин; все приятели его скоро делались его друзьями». В спорах — живой, острый, неопровержимый, он быстро переубеждал своих друзей. Однако умел выслушивать и критику, и упреки, и горькую правду — и смирялся. Друг его, Пущин, рассказывает, как он, бывало, выслушает верный укор и сконфузится, — а потом начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется… Или — даст несговорчивому собеседнику подножку, «повалит на диван, вскочит на поваленного верхом и, щекоча и торжествуя, вскрикивает: „Не говори этого! Не говори этого!“ — а сам хохочет до упаду…»
Жандармский чиновник III отделения, Попов, записал о нем: «Он был в полном смысле слова дитя, и, как дитя, никого не боялся». Даже его литературный враг, пресловутый Фаддей Булгарин, покрытый пушкинскими эпиграммами, записал о нем: «Скромен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе».
Смех Пушкина производил столь же чарующее впечатление, как и его стихи. Художник Карл Брюллов говорил про него: «Какой Пушкин счастливец! Так смеется, что словно кишки видны». И в самом деле, Пушкин всю жизнь утверждал, что все, что возбуждает смех, — позволительно и здорово, а все, что разжигает страсти, — преступно и пагубно.
Александр… Однако!
И, действительно, «когда он предавался веселости, то предавался ей, как неспособны к тому другие…».
Однажды, во время своего пребывания Царском селе, задумал он убежать в Петербург — то бишь, выражаясь по-армейски, совершить самоволку. Отправляется за разрешением к гувернеру Трико, тот не пускает и обещает еще проследить за ним. Пушкин махнул рукой на это заявление и, захватив лицейского приятеля — договязого «Кюхлю» (Вильгельма Кюхельбекера), мчится в Петербург. В догонку за ними устремляется и Трико. На первой же заставе постовой спрашивает у Пушкина фамилию. «Александр Однако!» — отвечает шутник. Постовой записывает фамилию и поднимает шлагбаум. Через десять минут к заставе подкатывает Кюхельбекер. «Как фамилия?»
Страсть к разного рода розыгрышам и забавам не покидала его на протяжении всей жизни. В Михайловском он устраивает представление водяного: заберется незаметно в колодец и пугает оттуда «страшным» голосом проходящих мимо девушек. В Кишиневе по утрам, лежа в постели, он развлекает себя стрельбой в потолок… хлебным мякишем, рисуя им восточные узоры. Играя с детьми в прятки, залезет под диван и там застрянет, да так, что вытаскивать его сбегутся все слуги. Или устроит дома игру «в сумасшедшего» — все дети вместе с ним начинают изображать помешанных, пускают слюни и валятся со стульев на пол, изображая эпилептические судороги… «Хоть святых выноси!» — заметит один из гостей.
Не переконфуженный
Сказать, что Александр Сергеевич обладал завидным чувством юмора — значит ничего не сказать. Его шутки передавали из уст в уста «во всех городах и весях». Его остроумие снискало ему множество друзей, но еще больше — врагов.
Некий высокопоставленный чиновник, к которому по делам службы был вынужден заехать камер-юнкер Пушкин, принял поэта не только надменно, но и неуважительно: встретил гостя лежа на диване, задрав ноги на перила. Зевнув и почесав плечо, вельможа, не меняя позы, обратился к Пушкину:
— Говорят, что ты, Пушкин, острить большой мастак. А ну-ка, с ходу, скажи мне какой-нибудь экспромт?
Пушкин сжал зубы:
— Дети-на-полу-умный-на-диване!
— Ну, что ж тут остроумного? — возразил вельможа, — де-ти на по-лу, умный на диване. Понять не могу… Ждал от тебя большего.
Пушкин молчал. И когда особа, повторяя фразу и перемещая слоги, дошла, наконец, до такого результата: детина полуумный на диване, то немедленно и с негодованием отпустил Пушкина.
Однажды в Екатеринославе поэт был приглашен на один бал. В тот вечер он был в особенном ударе. Молнии острот слетали с его уст. Дамы и девицы наперебой старались завладеть его вниманием. Два гвардейских офицера, два недавних кумира Екатеринославских дам, не зная Пушкина и считая его каким-то, вероятно, учителишкой, решили во что бы то ни стало «переконфузить» его. Подходят они к Пушкину и, расшаркавшись самым бесподобным образом, обращаются:
— Милль пардон… Не имея чести вас знать, но видя в вас образованного человека, позволяем себе обратиться к вам за маленьким разъяснением. Не будете ли вы столь любезны сказать нам, как правильно выразиться: «Эй, человек, подай стакан воды!» или «Эй, человек, принеси стакан воды!»?
Пушкин живо понял желание подшутить над ним и, ничуть не смутившись, ответил:
— Мне кажется, вы можете выразиться прямо: «Эй, человек, гони нас на водопой!».
Жгучие рифмы
Особенно задевало врагов поэта его умение облекать остроты в рифму. Некий недалекий офицер по фамилии Кандыба с ухмылкой вопрошал поэта:
— А ну-ка, Пушкин, скажи мне рифму на «рак» и «рыба»?
— Дурак Кандыба! — ответил поэт.
— Нее-е… Не то… — сконфузился офицер. — Ну, а «рыба» и «рак»?
— Кандыба дурак! — подтвердил Пушкин.
В одном литературном кружке, где собиралось больше врагов, чем друзей Пушкина, и куда он сам иногда заглядывал, одним из членов этого кружка был сочинен пасквиль на поэта — стихотворение под заглавием «Обращение к поэту». Пушкина ждали в назначенный вечер, и он, ничего не подозревающий, по обыкновению несколько опоздав, приехал. Все присутствующие были, конечно, в возбужденном состоянии, и в особенности автор «Обращения». Литературная беседа началась чтением «Обращения», и автор его, став посередине комнаты, громко провозгласил:
— «Обращение к поэту», — и заметно обращаясь в сторону, где сидел Пушкин, начал: — Дарю поэта я ослиной головою…
Пушкин, обращаясь больше в сторону зрителей, быстро перебивает:
— А сам останется с какою?
Автор, смешавшись:
— А я… А я останусь со своею.
Пушкин (лично к автору):
— Да вы сейчас дарили ею!
Враг повержен.
«Кроме малины там будут еще и черешни…»
Едва ли не все известные русские писатели XIX века или участвовали в дуэлях, или получали вызов на поединок. Дрались на дуэлях Денис Давыдов, Лермонтов, Грибоедов, Бестужев-Марлинский… Пожалуй, только Гоголь избежал дуэльных историй. Тургенев вызывал Гончарова, Лев Толстой — Тургенева, Некрасов — Герцена… Однако самым отчаянным дуэлянтом среди писателей был, без сомнения, Александр Сергеевич.
В биографии Пушкина до Дантеса было более десяти дуэлей — к счастью, бескровных — и вдвое больше происшествий, которые едва не завершились дуэлями. Причем поводы к ссорам, как правило, бывали весьма незначительными.
Известно, что Александр Сергеевич очень любил своего лицейского товарища Кюхельбекера, но часто устраивал ему, как сегодня бы сказали, приколы. Кюхельбекер часто навещал поэта Жуковского, донимая его своими стихами. Однажды Жуковский был зван на какой-то товарищеский ужин и не пришел. Потом его спросили, почему он не был, поэт ответил: «Я еще накануне расстроил себе желудок, к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома…» Пушкин, услышав это, ��аписал эпиграмму:
За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно —
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно…
Кюхельбекер был взбешен и потребовал дуэли! Дуэль состоялась. Оба выстрелили. Но пистолеты были заряжены… клюквой, и, конечно же, поединок завершился миром…
Весной 1822 года в виноградниках близ Кишинева, в местечке, именовавшемся местными жителями «малиной», состоялся его поединок с офицером Генерального штаба Зубовым. Пушкин, отправляясь на дуэль, говорил, смеясь, секундантам, что кроме малины и винограда там будут еще и черешни. Он действительно набрал полную фуражку черешен и ел их, не обращая внимания на целившегося в него противника. Его хладнокровие вывело из себя Зубова, и тот дал промах. Пушкин стрелять отказался.
Не меньше шума наделала другая его кишиневская дуэль — с полковником Старовым. По описанию В. Даля, который опирался на рассказы очевидцев, противник Пушкина выстрелил первым и промахнулся. «Пушкин подозвал его вплоть к барьеру на законное место, уставил в него пистолет и спросил: „Довольны ли вы теперь?“. Полковник отвечал, смутившись: „Доволен“. Пушкин опустил пистолет, снял шляпу и сказал, улыбаясь:
Полковник Старов,
Слава Богу, здоров!
Дело разгласилось секундантами, и два стишка эти вошли в пословицу в целом городе».