Некрасов, положившись на вкус Тургенева, не читая, купил у автора рукопись и отправил в печать. Когда из типографии принесли корректуру, Некрасов схватился за голову. Рекомендованный Тургеневым «шедевр» был ниже всякой критики: герои этого произведения — все до одного графы да княгини — выражались до того высокопарно и неестественно, что вызывали смех.
Когда пришел Тургенев, Некрасов, не говоря ни слова, прочел ему выдержки из этой повести. Тургенев смеялся до слез и затем сказал, что ничего глупее он еще не слыхал. Когда же Некрасов объявил, что эту глупость он сам ему и рекомендовал, Тургенев поначалу не поверил, а затем, убедившись, стал объясняться.
Оказывается, он слушал чтение этой повести в блаженном одурении, сидя близко к одной даме, которая ему очень нравилась, что он упивался ароматом ее головы, блаженствовал, когда она поворачивала свою голову к нему и тихо сообщала свои восторги от повести, что ее губки так близко были к его щеке…
Некрасов в наказание засадил Тургенева исправлять высокопарные разговоры героини и героя в его хваленой повести. Тургенев, проработав немного, встал из-за стола и воскликнул:
«Хорошенько надо было бы высечь автора, чтобы он не смел никогда браться за перо! Да уж и меня, кстати!»
Циклоп с женской душой
«Тургенев — это женская душа в грубом обличье циклопа», — так охарактеризовал Ивана Сергеевича французский писатель Доде. Писемский называл его «ласковым гигантом с глазами умирающей газели».
Несмотря на большой рост и борцовское телосложение, Тургенев был удивительно мягким, неконфликтным человеком. Он был образцово вежлив со всеми, и даже своей прислуге никогда не говорил «подай», а: «позволь мне стакан воды».
Ему трудно было сказать кому бы то ни было слово «нет». Поэтому его все время одолевали разного рода просители. А он, не в силах отказать и не зная, как помочь, виновато поворачивался к стене и царапал ее ногтем…
С колпаком и в углуРеклама
Как у всякого выдающегося человека, у Ивана Сергеевича были свои странности. Взять, к примеру, его манеру смеяться. По словам Фета, смеялся он самым заразительнейшим образом:
«валился на пол и, стоя на четвереньках, продолжал хохотать и трястись всем телом».
Когда на него нападала хандра, надевал на голову высоченный колпак и… ставил себя в угол. И стоял там до тех пор, пока тоска не проходила.
Следует отметить также и его чрезвычайную чистоплотность и почти маниакальную любовь к порядку. Два раза в день он менял белье и вытирался губкой с одеколоном, садясь писать, приводил в порядок комнату и бумаги на столе, и даже вставал ночью, вспомнив, что ножницы лежали не на том месте, на котором должны быть. У него портилось настроение, если оконные шторы были неаккуратно задвинуты. Не мог писать, если хотя бы одна вещь на письменном столе лежала не на своем месте.
По утрам Тургенев долго занимался своим туалетом и особенно тщательно причесывался.
«Смотри, — говорил он Полонскому, — я начинаю справа этим гребнем… пятьдесят раз, потом налево… пятьдесят раз; затем другим, более частым гребнем — сто раз. А потом — щеткой. Ты удивлен, не правда ли? Но, понимаешь ли, хорошо причесываться и быть безукоризненно приглаженным всегда было моей страстью с самого детства».
«Жисть — пренеприятный насеком…»
Однажды очарованный Виардо, он так и остался вечным и немного искусственным поклонником-воздыхателем. Этот странный союз семейства Виардо и русского писателя породил немало пикантных слухов.
Судя по всему, Тургенев так и не стал любовником оперной знаменитости, но, не в силах что-либо изменить, продолжал играть на протяжении многих лет — до самой своей кончины — эту двусмысленную роль «лучшего друга семьи». Не создав собственной семьи, он так и просидел всю жизнь на краешке чужого гнезда.
Почему так? Побоялся ответственности? Не встретил настоящей любви? Не смог побороть своего хронического страха перед Женщиной? Кто знает… Во всяком случае, известны его слова, сказанные уже на закате жизни:
«Я готов был бы отдать всю свою славу за то, чтобы знать, что где-то есть человек, который беспокоится, что я опаздываю, не возвращаюсь вовремя. А я ведь могу пропасть на день, на два, и этого не заметит никто».
Но с этим он, кажется, уже смирился. Он любил вспоминать, как ему — когда-то еще студенту Петербургского университета — говаривала квартирная хозяйка-немка, слыша его ропот на судьбу, не баловавшую его присылкой денег из отчего дома:
«Эх, Иван Сергеич, нэ нада быть грустный! Жисть — это есть как мух, — пренеприятный насеком. Что дэлайт! Тэрпэйт надо!»
Реклама
И он терпел. Ведь он всегда был терпеливым. Слишком терпеливым…
Счастливое мгновениеРеклама
Иван Сергеевич прожил долгую и, надо полагать, интересную жизнь. Но был ли он, великий русский писатель, счастлив? Вот любопытный эпизод из жизни писателя, которым он поделился однажды в узком кругу своих друзей в минуту откровения:
— …В молодости у меня была любовница — мельничиха в окрестностях Санкт-Петербурга. Я виделся с ней, когда ездил на охоту. Она была прелестна — беленькая, с лучистыми глазами, какие встречаются у нас довольно часто. Она не хотела ничего брать от меня. В один прекрасный день она сказала: «Вы должны сделать мне подарок». — «Что же ты хочешь?» — «Привезите мне мыло». Я привез ей мыло. Она взяла его и исчезла, а потом вернулась, раскрасневшись от смущения, и прошептала, протягивая мне благоухающие руки: «Поцелуйте мне руки, как вы целуете их дамам в петербургских гостиных!» Я бросился перед ней на колени… И, поверьте, не было в моей жизни мгновения, которое могло бы сравниться с этим!..