Есенин говорил: «Разве мог бы поэт написать: „Запрусь, одинокий, с листом бумаги я“? Это только в сортире с листом бумаги одинокие запираются!». «Тарарабумбия какая-то, — говорил Ленин о стихах Маяковского. — Кричит, выдумывает какие-то кривые слова, и все у него не то, по-моему, — не то, и малопонятно».
Даже Чуковский, которого Маяковский считал своим другом, писал: «Стихи Маяковского… отражают в себе бедный и однообразный узорчик бедного и однообразного мышления, вечно один и тот же, повторяющийся, точно витки на обоях… Это Везувий, изрыгающий вату».
Но был и другой Маяковский. Тот, которого боготворила молодежь, который собирал многотысячные аудитории, стихи которого зашивали в гимнастерки солдаты, идущие в бой… В двадцатых годах в Москве можно было видеть, как студенты, взявшись за руки, шли по улицам и проспектам, скандируя «Левый марш»…
В шестидесятых годах наш великий атлет Юрий Власов, много лет удивлявший мир своим мужеством и волей к победе, всякий раз, подходя к штанге, шептал над ней какую-то молитву. Так, во всяком случае, писали иностранные корреспонденты. Много лет спустя Власов признался, что это была не молитва, а стихи Маяковского:
…И я, как весну человечества,
Рожденную в трудах и бою,
Пою мое Отечество,
Республику мою!
Тяжелый человек с гнилыми зубами
Маяковский — личность противоречивая. Эти противоречия много лет смягчались или преуменьшались. Выставлялась напоказ его правильность и верность коммунистическим идеалам. И вот этого «правильного» поэта — так не любили многие поколения советских людей. Каким же он был, «неправильный» Маяковский?
Его отец умер нелепой смертью: сшивая бумаги, он уколол палец булавкой, началось заражение крови и вскоре этот очень сильный и совсем нестарый человек умирает. Его смерть оставит след на всю жизнь в памяти Маяковского. С этого момента он всегда будет с нескрываемой мнительностью относиться к каждому порезу, взыскательно осматривать поданную в буфете тарелку, с брезгливой опаской браться за дверную скобу, захватанную чужими руками. Куда бы он ни шел, он всегда будет брать с собой йод, маленькую мыльницу и несколько чистых платков.
Его мнительность дополнялась большой болезненностью. Гнилые зубы — к двадцати годам у него не осталось ни одного здорового зуба, — вечно распухший гриппозный нос, частые головные боли, всегда холодные и влажные руки… Он постоянно простужался и болел — и в Крыму, и в Евпатории. Болея, проявлял ужасную капризность: без конца мерил температуру, а однажды разбил подряд три градусника. «Какой же он был тяжелый, тяжелый человек! — скажет о нем Эльза Триоле, сестра Лили Брик. — Вечные придирки ко всякому обслуживающему персоналу, ссоры с собственными домработницами, вызов директоров ресторанов и писание длинных обстоятельных жалоб… Мания аккуратности, доходящая до педантизма…»
Доитель изнуренных жаб
При выдающихся внешних данных — его рост был равен почти двум метрам — Маяковский, обладая сильным голосом и большой физической силой, был крайне застенчивым и чувствительным человеком. Свою застенчивость он старательно маскировал показной и подчас чрезмерной грубостью. Выступая вместе с поэтами-футуристами, он выплескивал на публику опивки чая, посылал ей символические плевки и трехэтажные оскорбления. Публика тоже не оставалась в долгу, бомбардируя выступавших на сцене тухлыми яйцами. Ю. Карабчиевский пишет: «После одного из таких вечеров, на афише которого было написано «доители изнуренных жаб», газеты назвали группу футуристов «доителями одураченной публики».
Позднее Маяковский скажет о своем футуризме и революционно-агитаторском творчестве всего два слова: «Чушь собачья!» Этот же приговор он вынесет себе и своему творчеству незадолго до смерти. Приговор смертельный и… несправедливый!
Советский барин
Ю. Карабчиевский: «Он действительно получал большие гонорары и в некотором роде был советским барином: отдыхал в лучших домах отдыха, беспрепятственно ездил по заграницам, снимал дачи, имел домработниц и даже собственный автомобиль, едва ли не единственный в целой стране».
Разумеется, ему завидовали. И, конечно же, обвиняли в «продажности» Советской власти. Александр Блок записал у себя в дневнике незадолго до смерти: «Научиться читать „Двенадцать“. Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда». То есть, иными словами, — стать Маяковским…
Почти неизвестен тот факт, что Маяковский постоянно раздавал свои деньги старикам. Он тайно отыскивал бедных стариков и помогал, не называя, от кого деньги.
Одна из слабостей Маяковского — азартные игры: карты и бильярд. Ему не важно, играют ли на деньги или на услуги, ему дорог азарт игры. Проиграв, он безропотно подчиняется капризу удачника: терпеливо кипятит ему чай, таскает за ним по саду стулья, а однажды, как того требует выигравший, лезет под бильярдный стол и исполняет оттуда песенку тореадора…
В войне с «запятатками»
У Маяковского не было возможности получить настоящее образование. Поэтому его письма и рукописи изобилуют орфографическими ошибками и другими грамматическими погрешностями. Особую неприязнь Маяковский питал к запятым. Ю. Карабчиевский: «Взгляните на рукопись любого стиха Маяковского: там нет ни одной запятой (мы же знаем, он их ненавидел). Все знаки препинания в его произведениях, начиная с 16-го года, расставлены Бриком. Черновик всякой новой вещи он прежде всего отдавал Брику: «На, Ося, расставь запятатки». Говорят, что строй «лесенкой был им придуман специально для замены традиционной системы пунктуации, которой он так и не выучился. При наличии лесенки «запятатки» уже не обязательны…
«Никогда ничего не хочу читать… Книги? Что книги!» — говорил Маяковский. Он на самом деле ничего не читал. Его рабочая комната на Лубянке поражает отсутствием книг. На вопрос анкеты: «Есть ли у вас библиотека?», — он отвечает: «Общая с О. Бриком…» Возможно, это одна из причин, что литературная работа давалась ему нелегко. Он буквально покупал понравившиеся ему рифмы и строчки у своих товарищей по перу. Ради одного-единственного слова он выхаживал по 15−20 километров, подбирая на ходу десятки и сотни рифм, пока не останавливался на одной, наилучшей.
«Мои стихи не печка…»
Маяковский был блестящим острословом. Его знаменитые выступления, где он читал свои стихи и отвечал на записки, и сегодня вызывают восхищение. Он тщательно готовился к каждому вечеру, и — простим ему эту слабость! — многие остроты сочинял заранее, а порой и сами записки с вопросами. Например:
— Маяковский, каким местом вы думаете, что вы поэт революции?
Маяковский отвечает:
— Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.
Еще несколько:
— Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
— Мои стихи не печка, не море и не чума!
— Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишете: я, я, я…
— А как вы думаете, Николай Второй был коллективистом? А он всегда писал: «Мы, Николай Вторый…» И нельзя везде во всем говорить «мы». А если вы, допустим, начнете объясняться в любви к девушке, что же, вы так и скажете: «Мы вас любим»? Она же спросит: «А сколько вас?».
Широкой аудитории менее известны эпиграммы Маяковского, но и в них, несмотря на известную пикантность, Маяковский-острослов не знает себе равных. По цензурным соображениям их не включают в собрания сочинений, но истинные поклонники его творчества знают их наизусть. Например, эпиграмма на поэтессу Веру Инбер:
Ах, у Инбер,
Ах, у Инбер
Что за глазки, что за лоб!
Все смотрел бы, все смотрел бы
На нее б!
Или такое четверостишие-экспромт по поводу нецензурных надписей на Доме-музее Герцена:
«Хер цена Дому Герцена».
Заборные надписи плоски.
С этой — согласен.
В. Маяковский.