Мы кое-где закабалены еще больше, чем раньше, и лет через сто-двести наши предки будут так же изумляться нашей несвободе, работая где-нибудь не больше 4 часов в день и разговаривая с государством на другом языке.
Рождение
Как только я родился, меня за обе ноги подтянули к потолку, хорошо встряхнув пару раз, продули легкие, обтерли, измерили, взвесили и занесли в картотеку под номером Х напротив имени моей матери. В тот день я был тринадцатым по счету и, скорее всего, просто одним из многих.
На пятой минуте моей жизни я получил свою первую оценку по шкале Апгар, и совсем не высокую: всего пятерку. К сожалению, это была низкая оценка, и я был тем, кого древние спартанцы, вполне возможно, скинули бы со скалы, родись я не в СССР, а в Спарте двумя с половиной тысячелетиями раньше, и, вероятно, это не было бы такой большой неудачей для меня тогда.
Три дня я провел в палате с другими младенцами, где меня, как и всех, туго пеленали так, что я мог едва дышать. Мне прикрепили пластиковый номерок В-13 к красной, шелушащейся ручке, трижды в день меня приносили на свидание к матери, а потом возвращали на свое место, к остальным. Меня то и дело разворачивали и холодными равнодушными руками трогали и ощупывали, совершенно не радуясь этому.
После выписки из роддома меня и мою маму навещал детский врач. Мне прописали какие-то порошки, мази и другие медикаменты, заодно поставив диагноз «врожденный вывих бедра — хромота», и записали в группу гимнастики, где занимались другие мамочки с детками, у которых были те или иные проблемы с опорно-двигательным аппаратом.
Детский сад
Яслей и детского сада мне удалось избежать. Мама рассказывала, что первый же день оказался и последним, когда при обходе своего нового обиталища, увидав в углу большой аквариум с разноцветными рыбками, с радостным криком: «Ыбки! Ыбки!» — я запустил обе руки в воду, чтобы поближе познакомиться с морскими пленницами, за что и получил по ним, по рукам, от своей воспитательницы, после чего провел остаток дня в углу и слезах.
В то время с детьми обходились суровее, нежели сейчас, и хотя на горох уже не ставили и батогами на конюшне не пороли, могли запросто «надавать по попе» и поставить в угол на полдня.
На протяжении недели я закатывал истерики, как только мама с папой подвозили меня к саду, после чего родители сдались и выписали мне издалека мою бабушку. По этой причине ранняя социализация будущего гражданина и соци-умного винта была изрядно подпорчена, благодаря заботе и любви моей бабушки вместо детсадовских строгости и обязаловки.
Школа
Со школой все оказалось сложнее, чем с детсадом. Хотел я или нет, в школу, в отличие от детсада, ходить обязаны были все, в том числе и я.
Первые четыре года прошли, можно сказать, замечательно. Мне повезло — я любил учиться: мне было интересно выводить буквы и складывать их в слова, читать про деда Мазая и зайцев на уроках чтения и лепить из пластилина на уроках труда. Можно смело сказать, я был одним из лучших учеников — во всяком случае, наша учительница Ирина Валерьевна, блондинка с ангельской внешностью, никогда не выводила меня перед классом и не снимала мне трусики перед всеми, как она это делала с другими, менее успевающими учениками. И не называла меня «дебилом» и «придурком», как других, моих менее успешных товарищей. Так называть меня стали много позже.
В школе меня, как и остальных, натаскивали по истории СССР, давали нужных, «правильных» героев по литературе: кто был положительный, а кто отрицательный герой, было решено за меня. Рассказывали про «загнивающий Запад» и дружественные нам народы. И ставили оценки. Всегда ставили оценки по пятибалльной шкале, втискивая всех нас в эти пять цифр.
Инициатива, выходящая за рамки «своих положительных героев», наказывалась, альтернативные взгляды на историю пресекались, воображение было сродни умоброжению, полет мысли мог быть только в строго заданном направлении и на определенной высоте.
Нет, у нас, наверное, была неплохая, даже в чем-то замечательная школа и хорошие учителя. Но все было решено до и за нас и всему давались чьи-то придуманные оценки.
Институт и армия
В институте было примерно то же, что и в школе, разве что градус свободы стал чуть повыше.
В армии же несвобода нашего бытия и контроль сознания были максимальными: как-то протестовать против «зоны-армии» и ее унижающих человеческое достоинство законов и правил было чревато отправкой на зону реальную.
В теории мы имели право оспорить приказ, иметь свое мнение, но по факту мы были мясом и нас так же, как невольников сто-двести лет назад, покупали для работы на чьих-то плантациях: генеральских дачах, в полковничьих квартирах и капитанских общагах. За что платили «чашкой риса» — едой и сигаретами.
За неповиновение с нами могли сделать всё. Почти всё.
Жизнь
Сегодня, став взрослыми и состоявшимися и живя в якобы свободных, демократических странах, о чем нам неустанно рассказывают, мы, как и тогда, питаем иллюзию свободы. Свободы выбора, совести, волеизъявления.
На самом деле мы все, как и раньше, являемся собственностью государства, которое дает нам ту самую иллюзию свободы — просто поводок стал немного длиннее: многие из нас привязаны к своему гражданству, месту жительства, месту работы, обязаны платить драконовские налоги, не имея ни малейшего представления на что они тратятся, спонсировать свои армии и быть военнообязанными против своей воли и свободы выбора, финансировать политические программы и экономические курсы, не имея возможности повлиять на них. Большинство из нас являются заложниками своей работы, ипотеки, кредитов. Своих закостенелых стереотипов относительно всего: настоящих мужчин и женщин, патриотов и граждан, друзей и возлюбленных.
Для того чтобы определить, свободны мы или, на самом деле, нет, есть простой тест: начните говорить громко то, что вы действительно думаете. Дома, на работе, на службе. На своем ответственном посту, со своими соратниками, друзьями, любимыми. Попробуйте конструктивно оспорить, не согласиться, предложить альтернативы. Или не согласиться радикально. И по степени давления, оглушительности молчания или крикам негодования вы поймете, насколько вы свободны.
С недавнего времени я стал ясно осознавать, что всю свою жизнь совершал насилие над собой. Его постоянно совершали другие, заставляя меня жить и дышать так, как считали нужным. Его перманентно совершал и я. Я всегда, все время заставлял себя делать то, что нужно было не мне, а другим. И всякий раз моя воля, мое тело, мой разум кричали мне, что не их это выбор, не хотят, не могут, не будут… Но мне все же приходилось — в угоду чьим-то установкам, желаниям и веяниям — все время совершать над собой усилия, совершать насилие.
Знаю, что не один я такой. Но от этого не легче. Не легче, что вокруг такое же изнасилованное большинство. Причем большинство — либо гордящееся тем, что его насиловали, либо настолько деформированное, что оно принимает свою несвободу за свободу. Идеальные рабы, которые и не подозревают о своем рабстве.
«Чем свободнее кажется современный человек, тем меньше на самом деле он принадлежит себе». И. Т-в.