В Даунтауне, в том месте на берегу, куда причаливали когда-то первоэмигранты, стоит памятник основателю города. Известно, что это — английский мореплаватель Генри Хадсон (Гудзон, то бишь). Памятник сооружали ему. Но когда на постаменте уже отчеканили имя, возроптала итальянская община, напомнив городским властям, что за сто лет до появления у этих берегов благопристойного Хадсона судьба занесла сюда Джованни Верезано, пирата, возможно, мерзавца, но главное — итальянца; а значит, первенство все-таки принадлежит не Хадсону, а ему. И вот вам парадоксальное решение властей: на постамент с именем англичанина ставят бюст преступного Джованни, а рядышком статую Истины — мол, история рассудит.
Это памятник искусству компромисса.
Жаль, что неизвестным остался для меня финал бурной жизни итальянского «основателя» Нью-Йорка: по одним рассказам, он был за свои многочисленные преступления повешен, а по другим — его съели туземцы. Неприкаянная душа пирата витает над Бродвеем. Днем и ночью полыхает рекламой эта улица мюзиклов и порнушек, роскошных отелей и крохотных магазинчиков, маня витринами и располагая прохожих к непринужденной трате денег.
Во время экскурсии по Манхэттену, пока гид расписывал красоты архитектуры, а мы на них глазели, у одной из дам разрезали сумку. Ее муж сетовал: «Ну, какая чудачка, носит с собой по городу драгоценностей на 10 тысяч долларов!».
Это был калифорнийский миллионер, эмигрант из Союза. Двадцать лет назад он заложил основы процветающего бизнеса, попросив жену засолить несколько банок помидоров, огурчиков и бочку капусты — так, как она умела это делать еще на родине. К счастью, талант не отберешь, как отбирались у эмигрантов деньги и вещи. Огурчики хрустели, помидоры манили упругостью и цветом, капуста пела, обливаясь соком, — все это им удалось очень удачно продать ближайшему ресторанчику. Получили следующий заказ. Сейчас семья владеет фабрикой по засолке овощей, снабжая благословенный город Лос-Анджелес тем, под что всегда приятно пропустить стопарик.
Между нами, пешеходами, говоря — нигде я не видела прежде столько падких на зрелище ротозеев. В Вашингтонском сквере каждый «шизик» может выступать на любую тему и сколько угодно. Всегда найдутся «братья по разуму», готовые слушать. Не знаю, отпустится ли мне грех праздного любопытства, но и я глазела там на все, что ни попадя. Мне очень понравился высоченный, со всклокоченной гривой старик в красных трусах, певший в сквере дивным баритоном оперные арии.
Что касается зрелищ более благородных, то они дороги. Самый дешевый билет на бродвейский мюзикл стоит не меньше 40−50 долларов. В «Метрополитен-опера» я купила входной на третий ярус. Как всегда, опоздала. Бегу вверх по шикарной, обитой вишневым бархатом лестнице, а девочка-служащая уже закрывает дверь. «Я вас очень прошу, пожалуйста», — пытаюсь, запыхавшись, вспомнить что-нибудь жалостливое по-английски, чтоб впустила. Стоит, как столб.
— Вот черт, — ругнулась на родном, не выдержав, — как обидно!
— А что я могу поделать? — говорит она мне на чистейшем русском, — впущу, так меня же и уволят!
Тут из зала вышел другой охранник порядка. Пока дверь открывалась, удалось с такой скоростью просочиться в щель, что никто из них и глазом не успел моргнуть. Вот так. Знай наших! А что я могла поделать?
Кстати, про «знай наших». «Наших», действительно, отличишь в любой толпе, по одежде. В магазинах — по активному интересу к вещам: все потрогают, прикинут, вернутся и снова потрогают… В метро — по любопытству, с каким они оглядывают каждого сидящего и стоящего. Наш взгляд всегда что-нибудь выражает. Какую-нибудь эмоцию. Взгляд американца функционален. Для чего нужны глаза? Чтобы ими смотреть. Ноги — чтобы ими ходить. А мы разговариваем глазами, жалуемся, критикуем…
Дело не в национальности, а в социуме. Американский тип поведения, а обществе более рационален. Этому учат. Что бы ни случилось, на вопрос «Как дела?» всегдашнее «Файн». И если помираешь, тоже «Файн», иначе тебя запишут в неудачники и будут сторониться, как чумы. Мне всегда казался образцовым этот тип поведения «удачника», эта привычка улыбаться, несмотря ни на что. Легкая дистанция со всеми, даже близкими: непривычно, взяв кого-то за пуговку, оплакивать злодейку-судьбу или, напившись, выяснять «А ты меня уважаешь?». И только там, узнав, сколько они, бедные, платят психоаналитикам… я поняла, что все в этом мире справедливо, то есть — ничего не дается даром.
«Наши» и одежда — тема особая. Пожилая американка Руфь, случайная собеседница в метро, не рассчитывая больше меня увидеть, забавно посплетничала про манеры эмигранток с Брайтон-Бич: «Представь: зима, все бегут на работу. Они тоже — в царской шубе до пят. Как в театр. Или лето, жара. Они — в синтетике, да еще вот на таких каблуках!». И добавила по-русски: «Крестьянки…». Я понимаю, там не принято носить то, что стесняет движения, главное достоинство — удобство. Это рационально. Но как же шубу, как же шубу-то не показать?!
У нас вот как бывает: душа вдруг заноет, чего-то запросит, бросаешь дела — и ну слушать музыку… Всласть… А там это принято делать регулярно. Регулярно питаться. Регулярно получать удовольствия. После очередного светского выхода они спрашивают друг друга: «Вы получили удовольствие?» — «А вы получили удовольствие?». И в голосе некоторое беспокойство, словно уплатили за билет сто долларов, а удовольствия им выдано на девяносто пять.
У американцев свои причуды, а у русских — свои. В Нью-Йорке, на Уолл-стрит, рассматривая мощную статую быка, символизирующего силу и упорство этой знаменитой улицы, я увидела напоминание о родной сторонке. Бык очень гладкий и чистенький. Только на боку у него чем-то острым выцарапано «Таня», а на лбу — «Вероника».