Общественные и частные организации по защите тех, кого мы приручили и за кого якобы в ответе, всегда стесненные в средствах, с выкрученными за спиной руками худо-бедно, но действуют: подбирают на улицах брошенных собак и кошек, оказывают первую помощь, определяют в питомники-распределители.
В СМИ то и дело всплывают дикие истории о бесчеловечном обращении с животными. Этичность и легитимность медицинских экспериментов на животных, конвейерный забой скота на бойнях, животные в цирке, те же брошенные собаки и кошки — нет никого, кто бы не понимал, о чем звонит колокол, и кто бы не имел желания вставить свои два слова.
Между всем прочим и справедливо заявленным, мной пока нигде не встречалась тема дворовых, или сторожевых псов, этих четвероногих рабов российской глубинки, на чьих шеях тяжелой цепью висит почетная обязанность охранять имущество своих хозяев. По одной причине — псина не бродячая, имеет хозяина, будку и миску — и значит, проблемы нет.
Однако за пять лет проживания в частном секторе, больше похожем на небогатую деревню (где, хотя у каждого есть свой дом, сарай и сторожевой пес, редко кто живет обеспеченно), только у моих троих соседей сменилось девять собак.
Похожая невеселая картина собачьей жизни и в других дворах. Собачий век здесь — в среднем, около трех лет. Как только псу исполняется три, максимум четыре года, он, как правило, скоропостижно издыхает — от холода, голода и какой-нибудь «неизвестной» болезни — прямо на «рабочем месте» (никто и не выясняет, отчего), так как хозяева редко с ним «миндальничают», возят в ветлечебницу или прописывают усиленное питание. Либо исчезает в неизвестном направлении: сорвавшись с цепи, сполоумя от свободы, обычно он попадает под колеса машины. Есть третий вариант — за ненадобностью от него самого избавляются: выгоняют, травят или пристреливают в ближайшем овраге.
Например, моя соседка слева, обычная женщина пятидесяти лет, имеет «привычку» брать щенка каждые два-три года, после того как его предшественник «исчезает». Сажает его на цепь длиной полтора метра, и животное сидит на ней месяцами (о том, что на такой цепи животное с трудом может почесать себе за ухом — не то что отпугнуть незваного гостя, женщина не задумывается). Кормит всем тем, что осталось со стола: засохшим хлебом, испортившейся капустой или картофельными очистками, забывая, по-видимому, что между собакой и свиньей есть некоторая разница.
Во дворе у нее всегда кипит какая-нибудь работа: то и дело приезжают дети и внуки, ремонтируют старые машины зять с товарищами, она сама — то сажает, то копает, то урожай собирает. Однако ни у одного из домочадцев не достает ума-разума спустить тузика с цепи и дать побегать час-другой. Оно и понятно: дополнительная обуза.
У другого моего соседа картина жизни его цербера еще более угрюмая: здоровенный азиатский алабай — волкодав и пастух степей — сидит на такой же полутораметровой цепи с глазами, полными вселенской тоски и отчаяния. Единственное его развлечение — запрыгнуть на будку и наблюдать с нее за чужой для него жизнью, происходящей за забором. Зимой, проходя мимо каждое утро на работу, я вижу, как собака в мороз коченеет в будке, а летом изнывает от жары. И всякий раз — без малейшей надежды ощутить отсутствие цепкого ошейника на натертой шее.
Совсем недавно другой мой сосед возбужденно рассказывал, как ему пришлось избавляться от своей собаки. Пес, припухнув с голодухи, — с хозяином-пьянчугой не больно-то разжиреешь, — придушил курицу, что неосторожно подошла слишком близко к его конуре. От птицы остались только перья. Остальное, с лапами и головой, голодное животное на радостях сожрало, тем самым подписав себе смертный мученический приговор. Разъяренный хозяин сначала измордовал пса палкой, а потом и вовсе в проволочной петле вздернул на перекладине. Говорил, что при том, как он научал скотину уму-разуму, присутствовали и его внуки — конечно, за-ради науки. А может, и просто со скуки.
Справедливости ради, на фоне ставшей обыденностью жестокости и равнодушия в нашей обычной деревне нужно бы упомянуть и еще одних соседей. Молодую пару, которая также держит собак в сторожевых целях. Первая из них, старая сука, уже ослепнув и оглохнув, скончалась от старости лет в пятнадцать естественным способом. Хорошо помню, как, освободившись от дел, каждые выходные на два дня они спускали ее с цепи, и та радостно рыскала по двору, не забывая забежать и ко мне.
Их второй пес — огромный породистый овчар. Для него они построили вольер и протянули проволоку через весь двор, чтобы собака могла не только сделать два шага вперед и два назад, но и имела возможность передвигаться по всему периметру. В вольере добротная будка, сколоченная хозяином. У будки именная миска. На собаке противоблошиный ошейник. Имея радость наблюдать за тем, как они обращаются со собакой, я ни разу не видел насилия или принуждения и не слышал грубой брани, когда пес не слушался.
И дело вовсе не в том, что во всех, за исключением последнего случаях, народ намеренно груб и жесток по отношению к тем, кто их любит преданнейшею любовью. А в том, что искренне и неподдельно не понимает, не научен, что элементарный уход за собакой, забота и любовь — это нормально. А ненормально именно то, что, посадив щенка на цепь, занятой мужичок в сапогах и телогрейке с цигаркой в углу щетинистого рта вспоминает о нем в последнюю очередь. Часто тогда, когда находит уже околевший труп в конуре.
Радует тот факт, что, например, моя соседка слева разрешила мне собаку подкармливать и иногда пускать побегать к себе во двор. Взирая строгим оком за тем, как я обращаюсь не со своей, а с ее собственностью, она временами испытывает что-то вроде жалости к животному — некое чеховское осознание «Хорошему человеку неудобно даже перед собакой».
И тогда она вываливает в миску пса не только картофельные очистки, но и побольше хлеба, и кость из бульона. В конуру, на сырую землю стелет старый половик. И радостно, возбужденная от непонятной доселе радости от такого пустяка, оживленно докладывает мне о том, что собаке сегодня сытно и тепло. Так, словно это уже не только ее пес, но и мой тоже…