Один — лысый и серьезный, с лицом братка и следами неумеренных возлияний, в кожаном пиджаке — прям таки чекист современных нелегких дней Беларуси. Второй — с манерами воспитателя показательного детского дома — прямо добрый коп. Третий — все рылся в наших папках и носа наружу не казал. По внешности — розовощекий пай-мальчик, наевшийся бабушкиных пирожков.
Эти трое искали. В начале я, «которого никогда нигде не расследовали», даже и не собирался врубаться в то, что эти трое вынюхивали. Я знал, что я чист и честен: перед Родиной, перед партией, перед своей совестью. Однако понаблюдав, в промежутках между обрабатыванием всяческих важных-преважных бумажек, я краем глаза отметил заметную шероховатость в жестах и бледность в лицах своих коллег, которые также были чисты, как хрусталь после мойки, но которые отчего-то были лишены моего спокойствия.
После того, как в семь часов вечера новые инквизиторы, наконец, вынесли для проверки восемь-десять вавилонов папок, для того чтобы что-то найти, и подчеркнуто вежливо попрощавшись — чуть ли не облобызавшись в обе щеки со своими подследственными — исчезли в сгущающихся сумерках февраля, одна коллега, наконец, отшвырнула в сторону нарочитое деловое комильфо и по-женски эмоционально разом вывалила все свои внутренние переживания: «начальник — козел, даже не появился», «могут прицепиться к договорам, она новый человек — не все может быть в порядке», «кто будет кормить детей, если что-нибудь найдут?».
Второй, еще более нервный сотрудник, без долгих разглагольствований, потерянно-напуганно, как Промокашка в фильме «Место встречи изменить нельзя» в сцене сдачи бандитов Глебу Жеглову и его товарищам, пискляво выдал: «Надо писать заявление».
Я же, по всей видимости, в силу своей природной тупости в таких делах, всей серьезности и важности момента не понимал.
Отвратительный, гадкий, липкий, как пропитанные потом закислые ретузы, всепроникающий Страх белорусов, на подсознательном уровне, в крови, в мозгу, в порах кожи. Страх, что «что-нибудь найдут» — даже если ничего и не делал. Страх, что «в чем-то виноват» — хотя и не знаю в чем. Страх, в котором все живут.
Страх, который ощущается везде: в госучереждениях, в магазинах, на улицах. Страх, в котором маленький, незащищенный белорус парализовано живет. Он в нем живет полузастывшей бетонной глыбой своих чувств и мыслей. Страх, с которым все знакомы и который молча, и поодиночке, каждый переваривает в себе.
По европейской статистике, продолжительность жизни в Беларуси выше только чем в России. По числу самоубийств республика впереди всех. По числу заключенных — также. Только это вне обсуждений. Вероятно, чтобы не портить другую, собственную статистику о средней зарплате и уровне безработицы.
Конечно, такие внутренние, перманентные страхи далеко не единственная причина короткой продолжительности такой относительно благополучной белорусской жизни (россиянам тут же вспоминаются хорошие дороги, какая-то не совсем разваленная «социалка», какие-то как-то функционирующие медицина и образование, относительная безопасность).
Есть еще, все еще «есть», Чернобыль с целой палитрой раковых заболеваний. Плохая «экология», невзирая на «синеокий край лесов и озер». И еще много чего есть. Но если об «экологии» и Чернобыле как-то и где-то, в умиротворенно тихих тонах то и дело говорится, то о прочно сидящем страхе белорусов перед всяким власть имущим, не говорится даже шепотом, на кухне.