Я вглядываюсь в безэмоциональное лицо своего визави. Он невзрачен. Его голос тих и на удивление спокоен. Но не безнадежен. Все неистовство разногласия с миром в прошлом. Все попытки доказать, донести, докричаться. Клеймение, презрение, ненависть человека, который понимал что-то очень важное, но которого самого мало кто понимал. Заламывание душевных рук и срывание в пропасть одиночества и непонятости. Все позади, и теперь только тихий, ровный голос человека, который умел видеть что-то важное, но которого не желали слушать.
— Рождество — это не праздник. Рождество — это позор. Позор для всех нас. Мы празднуем день рождения человека, которого мы с нескрываемым удовольствием распяли на кресте. Мы от него отреклись. Предали его. Бросили. Он и теперь вон там, на кресте, а мы идем мимо него в церковь и думаем, какие мы верующие. Любил ли кто его, а? Нам бы не радоваться, а плакать. И ждать второго пришествия, чтобы снова искупить накопившиеся грехи.
Зачем он мне это говорит? Я в бога не верю. Я материалист и немного агностик. В мире все вращается по законам природы. Просто эти законы мы знаем еще не все. И то, что не понимаем, мы приписываем то Зевсу, то Юпитеру, то Аллаху с Иисусом. И потом начинаем верить в эту наивную книжку, в то, что первый человек был Адам, а потом появилась Ева, а потом Каин и Авель, а после них пошли все люди. Пошли от кого? От Каина и его матери Евы? Других женщин там не было. Инцест? Да еще и от братоубийцы. Да, хороша наследственность…
Мне хочется спать, но я продолжаю сквозь дрему слушать его тихий голос.
— А знаешь, я где-то месяц тому провожал своего приятеля. Ну, стоим, значит, на какой-то остановке. А как ему доехать, не знаем. Смотрю, женщина идет. Я ее спрашиваю, как доехать туда-то и туда. Она вежливо мне так начинает объяснять, с подробностями. А рядом другая тетя стоит. И вот тетя и говорит, дескать, вы не совсем верно объясняете. Нужно не на этот автобус сесть, а на другой. Вежливо так. И вдруг женщина, что объясняла, как взбеленится. Как набросится на нее, чуть ли не с кулаками. И последними матами давай ту крыть. Я, говорит, из церкви иду, преисполнилась духа святого, а тут какая-то идиотка и ведьма мне все испортила. Так и говорит: идиотка и ведьма. А самой лет пятьдесят, не меньше, пожилая такая женщина. Как ты думаешь, эта вот женщина зачем в церковь ходит?
— И таких большинство. Подмечено, чем человек проще, тем сильнее его вера. Раньше верили в домовых и кикимор, а сейчас в бога и всякие святые причиндалы. Причем народу плевать, что христиане за две тысячи лет замучили десятки тысяч невинных жертв. Ради веры. Ходили в крестовые походы с именем бога своего, потом сбрасывали бомбы с его же именем. С именем бога вырезали чуть ли не всех коренных жителей в Новом Свете. Потом их священники растлевали детей. Короче, непотребства в этом христианстве было больше, чем в нынешнем вакхабитстве со всем его терроризмом. Не успел очередной скандал с растлением малолетних затихнуть, как педофилы в рясах появляются на своих золоченых балконах и желают всем «Веселого Рождества». Вдумайся только —
— А вот я, знаешь, что думаю, сосед? Удобный у нас бог. Высокий такой, статный и красивый. Глаза у него светлые и глубокие. Черты лица правильные. Киношный такой. Прямо голливудский герой Мела Гибсона. А вот интересно, любили бы мы его распятым на кресте так же сильно, если бы он был горбатым косоглазым коротышкой, а? Думаю, что нет. Для такой роли нужен статный красавец. Да и почему он обязательно европеоид? Отчего не негр? Или не женщина?
Знаешь, я тебе скажу, кем был Сын Божий. Он не был человеком. Он был собакой. Или даже червем. Потому что он не мог быть человеком, если он был богом и спасителем всех слабых и угнетенных. Потому что самые слабые — это не люди. Это миллионы и миллионы животных, которых мы мучаем, убиваем, пожираем.
Бог — это сосна. Лиственница. Амазонский лес, который безжалостно вырубается. Бог — это реки и озера, в которые мы сбрасываем тысячи тонн ядов.
Бог — это земля…
Он умолкает. Закуривает. Легкое волнение его быстро проходит. К чему волновать себя на тему, на которой глотку сорвал, и все равно никто не понял? На свете живут миллионы и миллионы людей, которые никогда не задаются такими бестолковыми вопросами. И проживают гораздо более счастливую жизнь. И умирают счастливыми.
И все-таки я вижу, что, несмотря на внешнее спокойствие и даже равнодушие, он продолжает дальше свой монолог, уже без меня. Глаза его глядят внутрь себя. Губы чуть шевелятся. Странный какой.
— А скоро наше Рождество. Вернее, их. Вот этих, — он кивает куда-то в сторону взлохмаченной головой. — Пойдут в церковь, будут есть, пить… А ведь его никто не любит. И никому он не нужен. Без него лучше. Просто страх перед геенной огненной и лень. Если бы сегодня же было его второе пришествие, то, уверен, его распяли бы с еще большей жестокостью. Или посадили бы на электрический стул. Или заперли в психушке. Не любят люди, когда им без подготовки говорят правду. И взывают к их совести. Сатанеют тогда они…
Он внезапно умолкает, словно сказал лишнего. Молча встает и выходит. Слова повисают в воздухе. Воздух заражен, насыщен, им тяжело дышать. Я подхожу к двери, закрываю ее на замок, возвращаюсь. Ложусь в постель, закуриваю в темноте. А слова по-прежнему продолжают висеть в воздухе. Вопросы по-прежнему ждут ответов…
«Рождество Христово и Рембо. Сначала мы его распяли, а теперь справляем его день рождения, словно ничего и не было. И появись он снова, мы бы снова его распяли. Потому что он мешал бы еще больше своими проповедями нам наслаждаться жизнью. Бог — это не человек. Это — земля, вода, воздух, птица, олень. А мы убиваем землю, воду, оленя. Мы убиваем своего бога каждый день. Веселого Рождества. А чего веселого? Пришел спаситель, а мы его на крест. А теперь — веселого Рождества. И от кого? От растлителей, тех, чья одна рука машет кадилом, а вторая благословляет убийц, деспотов, тиранов».
Я ворочаюсь с боку на бок. В голове, словно пчелы в улье, жужжат мысли. Наконец меня окутывает сонная одурь, и я быстро засыпаю.