Я знаю, что подобрался, дополз, доковылял по этой непростой и часто чужой мне жизни, до той черты, у которой мне надо, необходимо, просто невозможно не сказать то, что мы, хорошие и плохие сыновья, одинаково никогда не говорим нашим самым дорогим женщинам. Нашим матерям. То, что они заслужили слышать уже только тем, что мы живем, дышим, радуемся этой жизни; слышать каждое утро, после восхода солнца, и каждый вечер, после его заката. Слышать и чувствовать исходящее от нас, в каждом нашем жесте, в каждом движении, в каждом взгляде. То, что наши матери заслужили больше всего на свете. И то, что они никогда не слышат. Такое сложное и до некрасивости простое —
Как передать тебе свою щемящую, оглушающую похмельным безмолвием тоску, что наступала всякий раз, как только ты исчезала? Как рассказать о немом томлении забившейся в угол одинокой души, такой маленькой и никому не нужной, томящейся в застенках ненавистной плоти? Как передать свое скулежное, в закоулках раненного сердца, скорбление по тебе, единственной на этом свете женщине, которая никогда меня не предавала? Которая никогда меня не пре-да-ва-ла… Ни-ког-да…
Как рассказать тебе о своей неумелой любви и шершавой нежности к тебе, той, которая радовалась, когда радовался ты, печалилась, когда печалился ты, умирала, когда умирал ты…
Как передать тебе то, что меня распирает, разрывает изнутри и заставляет прятать свои влажные глаза, чтобы не выдать себя. Как?
Сколько раз я говорил себе, что я всё смогу, я всё выдержу, перенесу, что я взрослый, я сильный, что мне никто не нужен, что я, что мы, что… Только для того, чтобы всякий раз, едва разобрав в трубке хриповатое «Целую. Пока», я превращался в маленького мальчика, беспомощного, одинокого маленького мальчика, в коротких шортиках, робко стоящего у покосившейся деревянной калитки нашего старенького дома, в лучах медленно угасающего майского солнца, ожидающего свою маму с работы и боящегося, что она не придёт…
Когда я закрываю глаза и думаю о тебе, я вижу тебя все такой же молодой и красивой, как ты была тогда, когда мне было десять лет, столько, сколько сейчас твоей внучке, с красивой прической и на высоких каблуках, с усталой улыбкой, возвращающейся в наш старенький дом, когда я уже начал было бояться, что ты не придешь.
Или я вижу тебя медленно идущей по нашей улице, словно со стороны, откуда-то сзади и сбоку, словно ты — это ты и не ты, и еще кто-то, еще много-много других женщин, других матерей, у которых такие же сыновья, такие же заботы, так же неполная семья и сын-двоечник, и нехватка денег, и какие-то чужие мужчины, которым никто не нужен…
Я смотрю на тебя, словно я — парящий над землей дух бесплотный, и мне так жалко тебя, и так я преисполняюсь нежностью и тоской, я так тебя люблю, что вот-вот не смогу, не выдержу и умру…
Тоска… дикая, январская тоска наполняет мое высохшее сердце, подкатывая грубым комком к горлу…
Дом осиротел… Тебя нет в нем… Тебя, той, что еще два часа тому была здесь, и чье тихое сияние наполняло его. Он еще хранит твое тепло. Где-то по углам еще витает эхо твоего голоса, хотя я и не слышу его. Скатерть на столе хранит отпечатки твоих рук, хотя я не вижу их. В воздухе витает твой запах…
Я подхожу к столу и медленно провожу рукой по скатерти. Я всматриваюсь и вслушиваюсь в углы комнаты. Я вдыхаю воздух…
Ты снова исчезла так же внезапно, как появилась. Автоматная очередь противного звонка, глухие «Целую. Пока» — и вот я снова маленький мальчик, в шортиках, у калитки нашего старенького дома, но нигде нет тебя… Тебя нигде нет… Нет… «Целую. Пока».