Здесь могут быть варианты.
Первый из них: человек хочет забыть о своем прошлом, отрясти его прах со ступней своих, забыть о том, что родной язык его — русский, и в этом случае переходит на язык страны даже с чадами и домочадцами. Для тех, кто иностранный язык знает хорошо, это не проблема. Для тех, кто знает его плохо — сущее мучение. Фразы строятся коряво, произношение… Ну, о нем помолчим. И весь этот вымученный немецкий — калька с русского, да еще и с массой диалектных словечек.
Над папенькой и маменькой добродушно посмеиваются дети, освоившие чужой язык за полгода и, разумеется, забывающие свой родной, поскольку родители решили, что теперь они — самые разнемецкие немцы, и дома по-русски — ни слова. Иногда глава семьи, не зная, как сформулировать по-немецки ту или иную мысль, от души запустит русское матерное словечко, но потом спохватится и оглянется, не слышали ли дети. А дети, разумеется, слышали и запомнили. Часто их русский и состоит только из этих словечек и целых фраз.
Итак, дома — никакого русского, в школе — тоже, и культура страны исхода забыта напрочь, ибо культура — это, прежде всего, речь. (В дальнейшем жалкие остатки этой культуры сохранятся у последующего поколения в виде перевираемых мелодий русских песен, борща и пирожков к праздникам, причем борщ будет именоваться «борзжшч», а пирожки — «пирОжки».)
Бонн, центр города. Молоденькие ангелоподобные девушки, говорящие между собой по-немецки. Вдруг, в эмоциональном порыве, одна из них выдает матерную фразу, достойную корабельного боцмана, и вторая отвечает такой же. После этого обе спокойно переходят на немецкий, и милое девичье щебетание продолжается. Все понятно. Русские немки, потомки наших выходцев из Казахстана и Сибири, выросшие, а то и родившиеся уже в Германии. Их, подчеркиваю, именно их родители решили, что русский детям ни к чему. На мой взгляд, такая тактика — сознательное обедненение своих детей. В жизнь новой страны они впишутся обязательно, а вот остальное, волею «продвинутых» родителей, у них отнимается.
Второй вариант развития событий, самый уважаемый и правильный, но и самый трудный. На это не все оказываются способными. Дома — только по-русски, тщательно следя за чистотой языка. В школе, на работе — на языке страны. Язык страны постоянно совершенствуется, на нем читают, его подучивают, смотрят фильмы, но дома детям читают русские книги. Дома есть видеотека с русскими фильмами и мультфильмами, есть русская библиотека, есть русские детские хоры, детей водят в воскресные русские школы, отдают в гимназии, где второй иностранный язык — русский, сохраняют культуру и речь всеми возможными способами.
Ребенок вырастет — сам выберет, кем ему быть — немцем ли, русским ли. Скорее всего, станет он немцем, но русская речь, впитанная с детства, всегда будет его козырем, его богатством. Конечно, случаются и курьезы.
Дочка наших приятелей, вернувшись из гимназии, пожаловалась: «У меня рюкзак сегодня спернули. И еще я стих не понимаю». — «Какой стих?» — «Его лошадка, снег почуя, плетется крысью как-нибудь».
В детском сознании путаются понятия «красивый» и «сексуальный». Младшая сестра вышеупомянутой девочки, 5 лет: «Мама мне такие секси розовые брюки купила…» Мама поправляет — не «секси», а красивые. «Мама, секси — это и значит красивые». Против правды не попрешь. Устами младенца…
Есть еще и третья тактика, самая распространенная — пустить в разговоре все на самотек и говорить, как удобнее. Эту «кастрацию речи» не зря называют «эмигрантской болезнью». И возникает самостоятельный, смешной язык, вполне уже могущий рассматриваться как диалект, где немецкие слова подчиняются правилам русской грамматики.
«Я себе шоновый кульшранк по ангеботу забештелил. С таким нахлассом! А забецалю после лиферунга». Это означает, что сообщающий господин заказал себе красивый холодильник по специальному предложению, с большой скидкой, а заплатит после доставки. При этом говорящий вполне уверен, что говорит он по-немецки и владеет этим языком «в перфекте», то есть в совершенстве.
Болезнь эта не новая, ею болели еще и эмигранты первой волны, стоит лишь вспомнить фразу «из французской жизни»: «Моя вуатюра потерпела аксидан в четырнадцатом аррондисмане» («Моя машина попала в аварию в четырнадцатом округе»). Или, уже попозже, «нуклеарные бомбовозы» — то есть ядерные бомбардировщики.
Есть, конечно, слова, которые трудно перевести на русский адекватно и проще оставить в немецком варианте. Например, столь любимый безработными «Арбайтзамт». Конечно, легче сказать одно это слово, чем «Ведомство по трудоустройству».
Но как часто слышишь такое, например: «Мануэ-э-эль! Мама загт, ты должен нудельн эссен. Мама загт, значит, загт. Хаусауфгабе сделал? Варум найн? А кто за тебя будет махен? Мама? У мамы больше зорген нет, как твои уроки проверять! Это унглюк какой-то, а не кинд. Зофорт за стол!» Возможно, когда-то так же рождался идиш, из причудливой смеси рейнских диалектов и привнесенных позже славянских слов.
Есть два универсальных немецких слова: «одер» — «или» и «абер» — «но». Если дело с немецким совсем плохо, то есть ну ни слова не удается произнести, можно говорить по-русски, вставляя в нужное место эти самые «одер-абер» и тоже приобщаясь к немецкой языковой среде. Но это уж совсем большая редкость, наш народ осваивает язык довольно быстро, но как ни жаль, очень часто в вышеописанном странном варианте.
Новые «эмигранские диалекты» — ах, какая благодатная тема для научных работ! Лингвисты, дарю…