— Ты мне всё вредишь! Шляешься где-то, мужиков домой водишь, меня выгнать хочешь! Я тебя… Я тебе… Я тебя ненавижу! Чтоб ты сквозь землю провалилась! Чтобы тебя никогда не было! Чтобы ты сдохла, змея! — безумная старуха погрозила палкой, инфернально вращая белками, но в неистовой ярости своей не устояла и, подвернув больную ногу, медленно, почти по-театральному, по стене сползла на пол.
— Ой… Ой, не могу… Ой… — снова, как актриса Большого театра, она почти взмолилась. — Умираю! Во всем ты виновата, гадюка! Ой…
Вокруг внезапно успокоившейся старухи, рядом с опрокинутыми вещами, медленно расползалась лужа мочи.
Все эти слова слепой ярости были адресованы дочери старухи, моей маме, которая беспомощно и словно в каком-то трансе, закрыв глаза, молча стояла перед бешеной бабкой. Я же стал невольным свидетелем сцены, приехав с внезапным визитом какой-то час тому.
Нет, не поразила, просто убила тогда. Так, что мне с непреодолимой силой захотелось схватить еще не распакованный рюкзак и ринутся обратно. Подумать, что моя золотая бабуля из бабушки-веселушки, которую я знал с детства, хористки и труженицы может превратиться в неадекватное чудовище, я еще долго не мог, не хотел, не умел.
Все было банально: старость, диабет, деменция. Они, как тот «оторвавшийся тромб» или еще раньше «разрыв сердца», казались мне общим и туманным объяснением докторов, которые не хотели всерьез заниматься лечением и давали общие штампы. Выписывали какие-то лекарства, объясняли, как себя вести со стариком, выжившим из ума, но все это было мелким, ничего не решающим. А жить со старым, больным человеком дальше еще как-то надо было…
Мама моя переехала к бабуле двенадцать лет назад. Продала квартиру, оформила пенсию и выехала по направлению к своему некогда отчему дому за тысячу километров. В деревенский дом, построенный еще отцом, моим дедом, провела воду, канализацию, отопление. Сделала неплохой ремонт, купила с рук подержанную, но еще крепкую мебель. И стала поживать вместе с мамой, моей бабушкой, да добра наживать.
Тогда и я любил раз в год приехать к своим родным — чаще у меня не получалось. О, какой это был праздник! Мама обычно выходила встречать меня на станцию, бабушка нас ждала на крыльце, в доме уже был накрыт стол. За окнами стоял июнь или август, в саду наперегонки стрекотали влюбленные сверчки, молодой месяц томно поблескивал за кисейными занавесками. Пахло бабушкиными пирожками с горохом и летом, обещающим счастье на земле.
Сидели мы долго — не могли наговориться и насмотреться друг на друга. Мне так не хватало тогда обеих, и моей мамы, и моей дорогой бабули, что я порой с трудом сдерживал слезы. И уже улегшись поздно за полночь под тяжелую деревенскую перину, на какую минуту давал волю переполнявшим мое бедное сердце чувствам, быстро подтирая слезы одеялом, стараясь не издать ни звука.
Моя мама тогда, несмотря на не самое завидное материальное положение двух пенсионерок, работать не пошла, хотя ее звали, и не раз, определив для себя, что миссия ее отныне — это уход за пожилой матерью, всяческое ее ублажение и потакание.
Конечно, я им помогал. Раз в год, а иногда и два, когда получалось, приезжал в гости, привозил подарки, а к ним и деньги. Два-три раза в год мама приезжала ко мне. И тоже никогда с пустыми руками не уезжала.
Я оплачивал лекарства, лечение в больнице. Пару раз предлагал определить бабулю в санаторий, но старая упрямица туда ни в какую не желала.
Время шло. Здоровья не прибавлялось. Диабет и старость делали свое черное дело. Пока на рубеже своего девяностолетия бабушка не стала откровенно сходить с ума и терроризировать тех, кто оказывался рядом.
Поначалу все претензии сводились к тому, что у старушки воровали ее деньги. Она вбила себе в голову, что мама ее обворовывала, тайком забирала у нее пенсию, расхищала ее заначки и тайники с конфетами и печеньем. Неоднократно, после очередного скандала с громкими обвинениями в краже, деньги находились, распиханные по углам, под матрасом, в карманах старого халата. После чего тайники и схроны становились все многочисленнее и изощреннее: теперь конфеты, печенье и банкноты оказывались среди старого белья, за обоями, под ковром.
Потом начались обвинения в ненадлежащем уходе и причинении вреда. Хотя память бабушки ее подводила, фантазия с лихвой компенсировала этот недостаток: теперь старушка утверждала, что ее хотят отравить, не дают ей лекарств и вообще хотят ее убить.
К тайникам с деньгами, которые были распиханы по всему дому, добавились заначки с лекарствами. После чего старуха перешла в открытое наступление: после очередного заявления о попытке отправить ее на тот свет, она в чем была отправилась в ближайший пункт полиции и таки привела с собой двух недоумевающих полицейских.
— Вот эта гадюка! Отбирает у меня пенсию, пропивает и хочет меня убить! У-у-у, змея! — кричала неистовая бабка, помахивая палкой перед носом моей матери в полуобморочном состоянии.
Тогда пришлось убеждать полицейских, что никто у бабушки-божьего одуванчика пенсию не отбирает, а, напротив, содержит ее с ног до головы, никто не пьет и никого не бьет. Я тогда представил позор моей матери, которая не только спиртного в рот не брала всю жизнь, но и все свое время посвятила своей матери, обмывая ей ноги, делая массаж и в буквальном смысле кормя ленивую бабушку с ложки, и во мне впервые проснулось новое чувство по отношению к своей горячо любимой бабушке: ярость за ее материнскую неблагодарность.
Скандал замяли, бабушку взяли на учет как старого больного человека с деменцией. Но я видел, что дочерней любви моей мамы был нанесен сокрушительный удар черной неблагодарностью и выдумками бабушки.
Моя мама в слезах списывала поведение бабушки на ее деменцию, провалы памяти и помутнение рассудка. Но, честно, я при встрече с бабушкой видел не больную женщину, которую нужно было пожалеть и помочь, а довольно сытую, обленившуюся старуху с помутившимся рассудком, в глубине которого загадочно сидела какая-то инстинктивная ненависть к своей дочери.
Время шло, дальше становилось только хуже. Я все реже и реже при наших встречах узнавал свою, так мне знакомую бабушку, и все чаще видел злобную старуху с адским огоньком в помутневших глазах. В доме стали случаться драки…
Представить мне, что в нашем доме будут драться мама и моя горячо любимая бабуля, до сих пор невозможно. Но это факт: все еще физически крепкая старуха все чаще, после очередного помутнения рассудка, стала замахиваться палкой и пытаться ударить, ходить на кухню и, обычно не будучи в состоянии даже потереть себе яблоко для беззубого рта или отрезать хлеба, возвращалась с ножом, угрожая убить…
Порой я не находил себе места, будучи далеко от них, писал маме по нескольку раз в день, боясь, что старуха ее добьет, зная слабое здоровье моей матушки. В голове рисовал ужасные картины разбитой инсультом матери с обезумевшей девяностолетней старухой у ее постели, и себя за тысячи километров…
Моей горячо любимой, нежной, веселой и трудолюбивой бабушки не стало. Не стало примерно три года тому. Она умерла тогда, постепенно превратившись в злобную, чужую старуху, ненавидящую всех вокруг, обвиняющую всех в том, что ее хотят убить, грозящуюся совершить убийство, старуху, которая здравствует и сегодня. С великим скрипом, провалами в памяти, часто не узнавая никого вокруг, забывая тысячу вещей, но при этом не забывая ненавидеть тех, кого она с трудом помнит и кто о ней заботится и продлевает ее уже никчемную и жестокую жизнь…