Лиля любила читать перед сном — ей нравился мягкий свет бра, подарка свекрови на свадьбу, с сетчатым фарфоровым плафоном. Он уже был поломан в нескольких местах, бирюзовый, с легкой позолотой рисунок почти стерся, но Лиля не решалась заменить его на новый.
Близкие вначале уговаривали ее, твердя, что поломанные вещи в доме не держат, что это не к добру. Уговоры сменились насмешками и уверениями, что такие светильники освещали еще первобытные пещеры. Лиля парировала мягко и упорно. К вещам она привязана не была и, более того, опасалась такой привязанности как признака старости, но к этому бра испытывала странное чувство — нечто среднее между болезненной слабостью и жалостью. Так обычно относятся к увечному или очень старому человеку в семье — сострадание пополам с нежностью.
Но в последнее время даже на эту нежность не оставалось сил. В бра все реже загорался свет — Лиля падала в кровать и мгновенно засыпала. И все больше жизнь казалась ей огромным унитазом, куда сливались без разбору ее будни и праздники, месяцы и годы. Даже собственное имя казалось ей уже слишком фривольным.
Лиля, Лилечка, Лилея — так когда-то звали ее родители, когда Лиля была пухленькой малышкой с яркими щечками и смеющимися глазами. Круглые щечки превратились в две продольные скорбные складки, смеющиеся глаза стали напряженными, а лоб украсила сеточка морщин. Такая вот нехитрая геометрия была у природы, по большому счету ничего особенного, но весеннее имя Лиля как-то само собой сменилось солидным Лилия Константиновна. И солидной Лилии Константиновне все больше хотелось тишины и покоя, чтобы можно было просто вздохнуть и собраться с мыслями.
А поразмыслить было о чем. Как говорится, «земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Лесом, конечно, Лилину жизнь не назовешь — все же дипломированный специалист, с двумя «вышками» — филолог и психолог, боец педагогического фронта, переводчик с трех языков, кандидат филологических наук, жена и мать. Три девочки — старшая 16-ти лет и десятилетние близняшки. И муж, четвертый ребенок, 52-х лет. С детьми долго не получалось, супруги почти потеряли надежду, но в 34 года Лиля родила первую, а через шесть лет еще двоих.
Однако райским садом такую жизнь тоже сложно назвать. Оглянуться назад — можно сказать одной фразой: «глаза страшатся, а руки делают». Лилю подчас бросало в дрожь при воспоминании о середине девяностых, когда дети были маленькими и они с мужем-инженером работали как оглашенные на двух работах, а вечерами Лиля со свекровью пекли сладкие кексы и пирожки с ливером и картошкой, чтобы к семи утра успеть отвезти их буфет ближайшей школы. За выпечку директор школы платил им нормально, она разлеталась мгновенно, но труда и продуктов требовала немало.
Лиля вспоминала, как она засыпала в начале четвертого, просыпалась в половине седьмого, сдавала выпечку в школу, бежала на работу, после работы на рынок, потом домой, и так все по кругу. Но усталости не было. На все были силы, находилось время и желание шить себе обновки, завивать кудри, носить каблуки и висячие серьги, успевать на выставки и концерты, танцевать и любить.
Девяностые миновали как спутанный сон. Но по пробуждению Лиля обнаружила, что свекровь так и осталась во сне… Худощавая, тихая женщина с улыбающимися глазами… Ничего общего с обывательским понятием «свекровь», как чего-то монстроподобного, она не имела. Наоборот, осталась в памяти Лили воплощением деликатности и какой-то старинной изысканной интеллигентности.
И дело было вовсе не в том, что свекровь знала в совершенстве французский и итальянский и была специалистом по искусству раннего Возрождения, то есть словно заведомо парила в эмпиреях. Вовсе не в этом. Просто свекровь обладала каким-то нутряным сознанием того, что делать можно, а что нельзя.
Она никогда не входила в комнату внучек без стука, а если у тех собирались маленькие подружки, то вообще превращалась почти в тень. Осторожно постучится, невесомо пройдет к столу, поставит поднос с чаем и пирожками, приветливо улыбнется и так же невесомо растворится. На ошарашенное хлопанье глазами юного племени отвечала просто и кротко:
— Гостю честь и место. Если у тебя гости, так им надо внимание уделить, а не в кухне возиться. А мне нетрудно и приятно. Пирожки-то понравились?
Вопрос был излишним. Блюдо опустошалось молниеносно, а в глазах внучкиных подружек надолго застывало выражение изумления и тоскливой зависти: «Нам бы такую бабушку!»
Лиля не помнила, чтобы хоть раз к приходу после работы ее не ждал накрытый стол на кухне. Снедь была нехитрая — суп, котлетка с пюре или вермишелью, зелень. Но свекровь умела оформить это так, будто накрывала стол в Версале. Льняная серая скатерть с красной прошивкой, фарфоровые тарелки, салфетки. Свекровь не признавала клеенок, суп подавала, несмотря на все смешки и уговоры, только в супнице. Даже для горчицы у нее находилась пузатая фарфоровая баночка с крышкой в виде головы льва.
— Мама, зачем все это? Зачем этот пафос, когда мы едим котлеты из кильки, даже курятина нам не по карману? — иногда срывался сын. — Тебе своих рук не жалко, или Лилькиных, все эти скатерти-салфетки стирать?
— Будет день, будет и пища, — с улыбкой, но твердо отвечала мать.
И верилось: она знает что-то такое, для чего будут уместны и нарядная яркая скатерть, и накрахмаленные салфетки, и фарфоровая посуда. Со свекровью прозрачными и ясными становились неписаные правила житейского бытия.
Именно она ненавязчиво учила Лилю, что, идя в поликлинику или в какую-нибудь контору, хорошо бы захватить маленькую шоколадку для секретарши или регистраторши. «Тебе это не составит труда, а человеку приятно».
Именно она просто объясняла, что при встрече с людьми надо улыбаться и непременно спрашивать, как у них дела, как дети, и участливо выслушивать ответы. «Всегда приятно сделать что-нибудь хорошее»
На все возмущенные речи родных, свекровь отвечала тихо, но твердо:
— Так меня учили: «Ничто так дешево не стоит и так дорого не ценится, как вежливость».
Фраза Сервантеса растиражированная в любом хлебном магазине, звучала в устах свекрови искренно и легко. Щепетильность была ее забралом, внутренним стержнем и девизом.
Свекровь никогда не забывала дни рождения родственников и друзей. Каждая доживающая свой век бабулька могла быть уверена, что в забытый Богом и родными день рождения ее непременно поздравят. Неважно, что именинница или именинник зачастую сами не помнили о нем, а поздравление достигало их слуха и разума сквозь толщу старческих болячек. Суть была в том, что вспомнили, поздравили, и еще долго глаза стариков увлажнялись нечаянной радостью.
Лиля никогда не называла свекровь «мамой». Всегда по имени-отчеству — Анастасия Владимировна. Собственной матери она лишилась рано, у отца давно уже была другая семья, но Лиля крепко вбила себе в голову, что мать у человека может быть только одна. А свекровь ни разу не намекнула, не заметила невестке, что ей приятно было бы обращение «мама». Раз по имени-отчеству, значит, так тому и быть. Деликатность превыше всего.
Свекровь любила цветы. Весь балкон был уставлен вазонами и кадками. Между ними надо было маневрировать, это было утомительно, но свекровь ухаживала за своими зелеными питомцами трепетно и они благодарили ее пышным цветением.
Больше всего любила она крупные королевские
— Ты присмотри за ним, — однажды тихо обратилась свекровь к Лиле, и зеленоватые глаза ее, обычно улыбающиеся, стали печальными. Словно засветилось бирюзовое фарфоровое бра.
— За кем? — не поняла Лиля.
— За мужем своим, — кротко пояснила свекровь. — За моим сыном.
— А что такое? — недоумевала Лиля.
— Понимаешь, нет в нем ярости. Мужчина должен быть иногда яростным, страстным, бешеным. В разумных пределах, конечно, но должен. Я растила его одна, возможно, поэтому он такой…
— Какой?
В глазах свекрови мелькнула беспомощность.
— Ведомый. Не оставляй его, хорошо? Не возмущайся, я знаю, что ты скажешь. Но женщине слабость к лицу, она может быть ведомой, а мужчина нет. А у вас наоборот. У тебя всё получится, а он растеряется. Не оставляй его.
— Да куда я денусь! — попробовала отшутиться Лиля. — Анастасия Владимировна, с чего Вы это?..
Но свекровь слабо махнула рукой и прикрыла глаза. Когда она вновь открыла их, выражение было обычным, улыбающимся.
Через неделю свекрови не стало. Муж плакал так, что Лиле отчетливо стало ясно — больше никто и никогда не будет любить и жалеть его так, как мама. Поняла она это сразу, без горечи и обиды. Со свекровью из их дома навсегда ушло что-то очень хрупкое, скромное и деликатное.
Поминки неожиданно выявили, как свекровь любили и уважали на работе. Пришла уйма бывших коллег и студентов, все говорили о глубоких знаниях и огромном человеческом даре Анастасии Владимировны — проявить участие к каждому.
— Золото, а не человек, — трубно сморкался необъятного размера мужчина, давний сослуживец свекрови. — Сейчас таких не делают. Сердце хрустальное…
… — Мам, — пауза для воспоминаний была нарушена. На пороге стояла одна из близняшек. — А пожевать есть чего?
— Возьми в холодильнике, — машинально пробормотала Лиля. — Сыр, колбаса, овощи.
— Не хочу холодное, — скривилась дочь. — И без того зима.
— Сейчас разогрею котлеты, мой руки.
Лиля отправилась на кухню. На стене висел календарь. Лиля улыбнулась. Еще одна память о свекрови. Она всегда запасалась такими календарями к Новому году. Находила особые, с репродукциями картин мастеров Возрождения, и на все протесты близких, мол, старомодно и выглядит нелепо в современном дизайне, отвечала:
— Ну, это просто такая красота была, что я не могла пройти мимо. Посмотрите, какая печать, как хорошо переданы краски.
Сейчас эта традиция — вешать на стену календарь — осталась легкой горчинкой в памяти.
— Отстань! — сердито выкрикнула старшая одной из близняшек. — Не видишь, у меня настроения нет.
— А что такое? — съехидничала сестра. — Ах, да, я забыла, сегодня же тринадцатое, правда, вторник!
— Тебе какое дело? — огрызнулась та. — Хоть среда!
«Значит, завтра четырнадцатое, — обожгло Лилю. — Надо бы на кладбище съездить».
Она разогрела котлеты, позвала детей ужинать. Старшая отказалась, вбила в голову, что ей надо худеть, и грызла яблоко. Муж дремал перед телевизором. Лиля осторожно тронула его за плечо.
— Завтра четырнадцатое. На кладбище заехать бы…
— Не смогу никак, дел по горло.
Муж помолчал минуту, будто что-то решая, и снова прибавил:
— Нет, никак не получится, — и просительно заглянул ей в глаза. — Может, ты сама, а?.. И от меня цветы положи, пожалуйста. Я как-нибудь в другой раз. Мертвые ведь не обижаются? Ну, не могу я.
— Конечно, положу, — улыбнулась Лиля. — Конечно, не обижаются.
…Она несла в руках восемь маленьких белых гвоздик. Было холодно, Лиля прижимала цветы к пальто и старалась согреть дыханием, но они все равно заиндевели и напоминали испуганных балерин в кружевных пачках.
— Здравствуй, мама, — вдруг как-то само собой просто сказала женщина и опустилась перед небольшим серым камнем. — С днем рождения, — она положила цветы на землю и вздрогнула.
Из сизовато-седой от мороза, каменной земли торчали стрелки королевских нарциссов. Луковицы высадили сразу после ухода свекрови, они расцветали, как положено, каждую весну, но чтобы сейчас, в декабре?!
Лиля не верила собственным глазам. Но почти каждая темно-зеленая стрелка была увенчана победным тугим бутоном.
— Мама? — полувопросительно прошептала Лиля, и горло ее сжалось. Солнце прорезало плотное мглистое небо, несмело скользнуло по земле и легло на руку женщины.
В этот день впервые за много лет у Лили было спокойно на душе. Не то чтобы тревоги отступили, они, кажется, были ей приписаны навечно, но появилось что-то такое, от чего верилось — все непременно будет хорошо, все исполнится в свой срок, в свой час.
— Положила цветы от меня? — голос мужа звучал виновато и устало. Лиля оторвала взгляд от книги. Бирюзовое бра отбрасывало мягкую тень, и женщина даже поежилась от удовольствия. Боже, какое это удовольствие — читать перед сном в кровати.
— Да. Ты представляешь, у нее на могиле распускаются королевские нарциссы!
— Не может быть! В декабре?!
— А по-моему, ничего удивительного. Мама столько отдала нам тепла при жизни, что оно согрело даже землю.
— Мудришь ты что-то. Скажи еще — соблюдается закон сохранения энергии.
— Называй, как хочешь. А по мне, просто круговая порука добра. Иначе и быть не могло. Мама знала об этом.