Среди популярных морских курортов, доступных нашим «простым смертным» соотечественникам, таких как Средиземное, Черное, Азовское, Балтийское моря, Каспийское море не значится. У кого-то считается, что курортная инфраструктура там не очень развита, а само море — не самое чистое. И поэтому из отдыхающих там — в основном немногочисленные местные граждане. Что, как на мой вкус, самое то! Природа еще не вся укатана в бетон и нет толп отдыхающих.
На Каспии мы отдыхали три раза, все три раза в районе г. Красноводск, в тогдашней Туркмении. Местечко называлось Аваза и в конце 90-х представляло из себя несколько оздоровительных баз в виде вагончиков и самодельных бунгало, прикрепленных к разным учреждениям, пару гостиниц и нехитрый частный сектор, активно сдававшийся местными всем приезжим за символическую плату.
В один из таких замечательных визитов для отдыха на море мы совершенно случайно набрели и сняли не менее замечательный «индейский домик» во французском стиле. «Индейский» — потому что в нем ничего не было, кроме вигвамообразного, старого-престарого деревянного дома, а «во французском стиле» — потому что нам досталась комнатка на мансарде, с окошечком на море. На окошке висела бабушкина кисейная занавеска, которая, впуская по утрам и вечерам прохладный морской бриз, радостно развевалась, нежно, как девичьей ладонью поглаживая по спине того, кто оказывался на койке у окна. На стенах были фотообои из 80-х с изображением какой-то речно-лесной идиллии, стол, стул и шкаф с отваливающейся дверцей.
Вся прелесть сего спартанского жилища, в котором по тем временам не было ни электрочайника, ни туалета, ни душевой, заключалась в этом самом романтическом окне с развевающейся рваной занавеской, в которое неустанно дул ветер с моря. Если бы мне пришлось нарисовать картину под названием «Романтика» или «Идиллия», я бы нарисовал то окно с истрепавшейся занавеской и полоской бирюзового моря в желтых песках.
Море от нас было метрах в пятидесяти, да и то, если идти зигзагами, огибая местные хибары и хижины. Слева огромные камни, а правее полоса природного, каракумского песка и теплейшая вода. Вода в июле-августе тогда прогревалась до 25−26 градусов и представляла собой парное молоко. В то время мы частенько ходили купаться уже после захода солнца, когда вода начинала остывать, пугая друг друга тем, что со стороны чернильно-черной морской глади на нас накинутся какие-нибудь невиданные гады или нас унесет течением в открытое море.
По утрам мы просыпались от криков местных мальчишек, которые носили свежевыловленную осетрину и белугу, кажется, по 2−3 долл. за кг. «Балык, балык!» — доносилось в открытое окно. Мы переглядывались, кому идти и идти ли вообще, или продолжать досматривать прерванный сон. А потом кто-то из нас, нехотя и еще досыпая, спускался по лестнице и возвращался с покупкой. Местная цена для нас, жителей постсоветских и посткризисных, но все же мегаполисов, была символической, а для местных бедняков солидными деньгами, на которые они жили целыми семьями.
Для тех, кто не в курсе, на Каспии когда-то водилось примерно 90% всей осетровой популяции, и поэтому белуга, осетр, севрюга были там примерно, как свинина на Украине или оленина у чукчей. Белужатину и осетрину мы ели примерно пять раз в день: на завтрак, обед и ужин, а также второй завтрак и полдник.
А если серьезно, то купив утром у местной пацанвы белужий кусок килограммов на пять, мы жарили царскую рыбу на завтрак, щедро похоронив ее под болгарским перцем и помидорами, а также готовили часто на ужин в виде ежедневного шашлыка. Кроме осетровых, в городе мы покупали невероятной нежности кефаль, запеченную целиком.
Утомившись от осетрины, примерно как таможенник Верещагин в «Белом солнце пустыни» от черной икры, когда есть ее, проклятую, уже было невозможно, мы у местных покупали тандырный чорек на молоке (сказочного вкуса лепешка, запеченная в печи), местный соленый айран, а на местных развалах покупали огромные, сладчайшие арбузы и медовые чарджуйские дыни.
Особенно незабываемы на Каспии были вечера. Когда спадала, даже у самого моря, нестерпимая жара, беспощадное солнце, разукрасив небо над аквамариновым морем в кроваво-фиолетовые тона и оставив за собой невероятной красоты свечение, как это везде на юге, заходило рано и быстро, и наступала долгожданная прохлада осиротевшей пустыни. Мы тогда выходили на бризом обдуваемое взморье, расстилали прихваченные покрывала, напитки, брали кто фотоаппарат, кто книгу, ложились в сторону только что ушедшего солнца и принимались мечтать или беседовать на разные темы.
Было в том быстро остывающем над морской гладью небе что-то особенное, неповторимо дикое, что завораживало и тревожило одновременно. Казалось, что из-за острых краев грозных облаков над чернеющим морем вот-вот вылетят доисторические птеродактили и птеранодоны, а из воды появится длинная шея какого эласмозавра.
Иногда мы возвращались пораньше, чтобы успеть к догорающему из саксаула костру, как раз вовремя, чтобы нанизать на длинные шампура замаринованную осетрину или местную, такую для тех краев редкую свинину, баклажаны, перцы и помидоры. Тогда по округе — наперегонки с другими, из других дворов — разливался пьянящий и возбуждающий мечты и желания дымок шашлыка, слышались оживленные разговоры, смех, музыка…
Пару раз мы предпринимали долгие вылазки вдоль и без того не очень людного пляжа, в сторону почти дикую. Пройдя минут за десять весь пляж, мы оказывались сначала на просто пустынной, нетронутой людьми земле, а потом и вовсе попадали на первобытную территорию с солончаками, дикими тюленями, греющимися на камнях и песке, и вездесущими змеями.
Однажды мы натолкнулись на картину совершенно сюрреалистичную и для некоторых из нас ужасную: в расщелинах огромных камней, а также у их подножий мы видели клубки огромных, с человеческую руку, змей. Эти прекрасноглазые гады вытягивали в нашу сторону изящные головы, переплетаясь шеями, словно хотели что-то сказать. Извивались, свивались в узлы друг с другом, падали в воду и снова выползали в расщелины. Это было настоящее змеиное логово, ни единожды не потревоженное человеком.
Ложились мы обычно за полночь, переполненные событиями и впечатлениями дня, утомленные и счастливые, под неистовое пение влюбленных цикад и плачущую где-то вдалеке безотрадную A-ha:
I’ll soon be gone now, forever not yours…
Те дни давно прошли. Обычные особенные дни. И вернутся уже разве что только воспоминаниями в сожалеющей о своей невнимательности безутешной памяти, становясь день ото дня только дороже и безвозвратнее…