Например, что нет и не будет ничего лучше родного дома. Что сравнивать не надо. Или что комфорт и счастье — разные вещи. Тогда молодые люди просто рассерженно махнут на меня рукой и выдохнут: «Глупый старик, да что он понимает о жизни?»
За последние три месяца я в шестой раз приехал к своим родным. Да-да, в шестой раз. И это при том, что всякий раз мне приходилось добираться около суток в другую страну, не спать ночью, три раза «менять лошадей». На меня смотрели с радостью, восхищением, подозрением… На таможне уже узнавали, как своего. Во взглядах иногда читалось от «Он что-то задумал» до «Ему больше делать нечего?».
Но мне как раз было что делать. Вопреки, может быть, всей своей предыдущей жизни, когда я, наконец, делал не то, что от меня хотели и что я не очень хотел. В этот раз я делал именно то, что просила моя душа, и мой разум ей в этом не препятствовал.
Все те же привычные закопченные украинские поезда и неопрятные перроны, те же растрепанные бабушки-«контрабандистки», возящие туда-сюда белорусское масло и украинские сигареты, те же «убитые» дороги, на которых, кажется, душа вылетит в рай или ад — все это волновало меня меньше всего. Сердце ныло, радостно и тоскливо, от знакомой красоты тех мест и от эстетики беспорядка в умах людей и самой тамошней жизни.
На Украине все, до чего не дошла рука человека или отнеслась к чему с разумением, невероятно красиво. Безбрежные поля до горизонта, широкие реки, поросшие диким орешником и пахучим можжевельником, не знающие цивилизации, потрясающей красоты леса и горы. За последние годы я уже много где побывал — и в пустынях, и на «северах», но нигде мое сердце не звенело так радостно, нигде душа так не ликовала от доступной
Когда мы пересекали Припять, недалеко от той самой печальной зоны, зоны отчуждения, я поразился буйству и красочности давно нетронутой природы, мощи реки и числу рыбаков, едущих в те места, в которых, по их признаниям, рыбы было немерено. Даже само небо там было какое-то первобытное, дикое, неразбавленное выхлопами местных заводов и фабрик и не освещенное городским неоном.
Также, помнится, когда мы позже проезжали по маршруту Львов — Яремча — Рахов, что из Прикарпатья в Закарпатье, и спускались и поднимались через Карпатские горы, у меня просто захватывало дух от той сказочной красоты. Чувство было такое, что ты из выхолощенной жизни попал в красочную сказку или даже на другую планету, где один климат сменял другой, 40-градусная жара сменялась дождями и джунглями средней полосы, где жили другие люди, и на минуту можно было поверить, что все там хорошо, иначе…
В последний раз я приехал всего на один день. Я пошел провожать маму на поезд, но вместо одного билета для мамы взял два: маме и себе. Мама посмотрела на меня недоуменно, но отговаривать не стала. И тем же вечером, без особой подготовки, мы, как всегда, выехали в ночь. Ни бессонный тряский вагон, ни ожидание на границе в толпе нагловатых торговок, ни убитая дорога через местные села и деревни до самого дома не вызывали раздражения. Все было естественно, гармонично и как должно было быть.
В то утро дома я проснулся рано, так как, несмотря на бессонную ночь, спать совсем не хотелось. Позавтракав легко, я с первыми лучами солнца вышел, словно впервые, туда, где бывал уже много раз. Утро было ослепительно солнечным. Все играло новыми красками, все было интересно.
Я направился туда, где никогда не был, хотя и был там множество раз: в старую часть города. Миновал железную дорогу, свернул наугад направо, в какой-то переулок, потом снова…
Вдоль замаячили старые «хатыны» — деревянные дома, побеленные белой известью, как это делалось в прошлом веке, чтобы жук дерево не точил. Садочки, все в яблонях и грушевых деревьях, сады побольше и просто огромные угодья с невыкошенной желтой травой, разлившимися ставками и мрачными хлевами, как это было в деревенской местности обычным делом еще лет пятьдесят тому. Люд — уже деревенской, другой внешности, с загорелыми лицами и выгоревшими волосами, большими от работы огрубевшими руками и недоверием в строгом взгляде — стал попадаться навстречу все чаще.
Я прошел по улице Б. Хмельницкого, полюбовался на побеленные хатки и новые каменные домины более зажиточных граждан, миновал «журавля», колодец с шестом, снова свернул наугад, уже налево, и вышел на небольшой мост, с которого открывался незнакомый, потрясающий вид. Широкая гладь речной заводи, играющая на солнце всеми переливами радуги, идущая по берегу босая пацанва с удочками на плече, дребезжащая мимо телега, запряженная коренастым «коныком»… Казалось, время моего детства ненадолго вернулось. По спине побежали мурашки, а на глаза навернулись невольные слезы — то ли от радости, то ли от тоски…
Постояв пять минут, дабы не привлекать к себе еще больше внимания, которого мне по причине своего не местного вида и так было более чем достаточно, я двинулся дальше, свернул, как мне казалось, в свою сторону.
Мимо пошли двухэтажные квартирные дома из белого и красного кирпича, которые здесь массово строили в 60−80-е годы. Потрепанные, но все еще крепкие, они были замечательным напоминанием того советского времени, которое так любили в последнее время ругать на Украине. На протяжении примерно километра мне попалось всего две-три современных новостройки, остальное все было советским.
Конечно, в этом украинцы дали маху: ругать все советское, а жить в тех домах, пользоваться до сих пор той, старой, но надежной техникой, да и жить во многом по тем, по сути, советским традициям, но при этом считать себя от «ненавистного советского прошлого» полностью свободным, было верхом провинциального неразумства, которым, к сожалению, страдают все «бывшие» народы.
Маленькие города и селища — провинция Украины — мало изменились с «радянских часив», время в них надолго остановилось. Разве что только многочисленные торговые центры да то и дело обновляемые кафе и рестораны как-то меняют картину того пейзажа. Сама жизнь и люди — во многом те же самые.
Многие живут, как и при Союзе: держат коров, косят косой траву, обрабатывают неотъемлемые огороды, ездят на велосипедах. Поезда там ходят старые, советские, а по пыльным дорогам все еще тарахтят неубиваемые «Жигули» и «Москвичи». Интерьер в домах часто с той же советской мебелью, в которой сервизы из хрусталя и фаянса, а в обязательных сараях те же мотыги, грабли и лопаты, за которыми все еще пылятся стопки «Здоровья», «Крестьянок» и «Работниц и селянок». Бабушки привычно ходят в «хустках» (платочках), дедушки в кепках, костюмах и сандалиях на носок. Хотя, конечно, многое поменялось, что не так заметно для постороннего глаза. Но многое и осталось.
Мой один день в гостях быстро подошел к концу. Я еще тихонечко посидел до первых звезд на той самой лавочке под окном, на которой сидел мальчишкой, неторопливо допил свою бутылку «Жигулевского», проводил взглядом одновременно колоритных и вполне обычных для той местности украинок гоголевского типа, громко о чем-то споривших, и потом нехотя побрел домой.
На следующее утро под неувядающие мелодии русского шансона и Тани Булановой я отбыл в обратном направлении, одновременно радуясь, но еще больше печалясь. До конца не понимая, отчего…