Перейти к предыдущей части рассказа
Медленно ползущие мимо компактные Ситроены и Пежо ошалело, но не зло, сигналили, откуда-то напротив доносилась французская мелодия с тоскливыми нотками скрипки и аккордеона, над головой пронзительно прокричала чайка… «Значит, рядом Сена», — сама по себе мысль пришла в голову. И от этой одной мысли он так же невольно улыбнулся, как улыбается ребенок или полоумный, просто так.
«Вот, я снова в Париже. Здравствуй, Франция, здравствуй, Париж, здравствуйте все»… Он медленно шагал и тихо улыбался своим мыслям, ночному городу, оживленным улицам, сам себе. Просто так. Просто потому, что ему было хорошо, независимо ни от чего, ни от кого.
Ту ночь он провел на скамейке. Вернее, где-то полночи он радостно слонялся по ночным улочкам, крутил головой направо и налево на яркие неоновые вывески, вслушивался в шум ночного Парижа, пронзительные звуки клаксонов, визг тормозов, шаги торопящихся мимо него влюбленных парочек, вглядывался в очертания Эйфелевой башни, которая сначала переливалась огнями всех цветов, стреляла в ночную тьму лучом света, а потом вдруг погасла…
Слонялся, пока не притомился и не присел отдохнуть возле входа в метро под знаком «Metropolitan — Anvers». Да там же, на лавочке, под фонарем в чугунных завитушках с подвесными кашпо, из которых свисали желтые лилии, нечаянно и уснул. Привычка «как надо», все просчитывать и планировать, после такой
Тогда там, свернувшись калачиком на скамейке под желтыми лилиями возле далекой станции Anvers, ему причудилось, что он снова мальчик и что мама жива, и рядом отец, стоит и улыбается. И что они у себя дома, а рядом с домом цветет большое поле с желтыми лилиями. И мама смотрит ему в глаза нежно и гладит теплой рукой по щеке, снова и снова, снова и снова. А потом внезапно размахивается и…
Его разбудил утренний холод. Он протер глаза, огляделся, с трудом вспоминая, где он. Было 5 часов и на улицах, сквозь рассеивающийся туман, еще не было видно людей. Он встал и, кутаясь в легкое пальто, побрел от станции вверх, в сторону Монмартра.
Монмартр, еще недавно деревушка, с его узенькими мощеными улочками, змеей ведущими на самый верх холма, с его уютными кабачками и пивными, уютными садиками и старинными домами со ставнями и мансардами… Монмартр, где в любое время можно было выпить вина и перекусить прямо на улице и понаблюдать за работой уличных художников, без устали рисующих Париж и его обитателей… С его армией непризнанных писателей и поэтов, начинающих артистов цирка и просто бродяг, с желанием послушать уличных трубачей и шарманщиков… Этот Монмартр давно был частью его памяти, еще тогда, в первый раз, когда почти бегом посетил его, чтобы потом навсегда оставить в своем сердце и видеть во снах.
Он свернул направо, на rue de la Bonne, как указывала синяя табличка на углу дома, просто так, по наитию, и зашагал вверх, прикидывая, какой дом ему нравится больше остальных. Вот один — с коваными воротами, буйно разросшимися грушевыми и сливовыми деревьями, крутыми высокими мансардами на пятом этаже. Вот другой — с мансардами нежного фисташкового цвета, под которыми из окна четвертого этажа выглядывает растрепанный старик с сизым носом, достойный самой кисти Моне.
Вот еще один — с витиеватым флигелем и высоким парадным c головой льва на фронтоне и нисходящими вниз волнами лавра, на первом этаже которого расположился ресторанчик с надписью «A la Coupole». Он присел на краешек стула, попросил чашку кофе и поинтересовался, не сдается ли где поблизости комната.
На его удачу, официант показал сразу на две квартиры, где он мог найти приют. Допив кофе, он поднялся на пятый этаж и позвонил в квартиру 35 («Как номер квартиры моего детства», — с улыбкой подумал он).
Дверь открыла сухонькая старушка с копной кудрявых седых волос, типичная мадам пост-бальзаковского возраста. «Мадам…» — начал он.
Ему везло. Мадам провела его наверх, показала мансарду. Одна небольшая комнатушка, метров двенадцать, не больше. Кровать, небольшой туалетный столик с зеркалом на изогнутых ножках, два деревянных плетеных стула. На полу ковер, как у бабушки. Небольшая ванная и туалет. Очень уютно, старомодно и так по-французски изящно.
В углу подрагивала паутина с напуганным французским пауком на тонких лапках, сквозь прикрытый ставень бил яркий весенний луч, на улице вдалеке раздавались сигналы клаксонов, голоса. Он неимоверно хотел спать и был так счастлив…
За комнату мадам попросила 50 евро в сутки и потребовала деньги вперед на неделю. Торговаться он не стал, заплатив 350 евро, и, улыбнувшись, закрыл за мадам дверь.
Когда мадам ушла, он настежь распахнул ставни, высунулся по пояс из окна и втянул ноздрями нагревающийся воздух. Едва уловимые ароматы лаванды, свежей выпечки и надвигающейся грозы витали в воздухе. Как же на сердце было хорошо, спокойно! Как, наверное, никогда не было. Набежали тучи, грянул гром и по весеннему Монмартру побежали пенящиеся ручейки.
Он лег на кровать, как был, в одежде, закрыл глаза, вслушиваясь в гудение человеческого роя за окном, и медленно поплыл в сон…
В полудреме-полусне ему снова привиделось его детство. Вот он мальчиком идет с мамой в школу, и все ему так рады, с такой любовью смотрят на него, так рады за него. Вот он на каникулах у бабушки, вот плавает на лодке, а вот едет верхом на лошади… А вот он в летнем саду. Цветут яблони, жужжат пчелы, рядом раздается заливистый смех…
Когда он проснулся, было около пяти часов. Он умылся, пригладил мокрыми ладонями волосы. Ему даже показалось, что он чем-то похож на Ричарда Гира, с такими же седыми волосами и прищуром глаз.
Вышел во двор и пошел не торопясь вниз по улице, приветствуя по пути совсем незнакомых ему мадам и месье. В ближайшем кафе он заказал полноценный обед: багет, луковый суп, говядину по-бургундски в красном вине, десерт, бокал белого вина. Не торопясь и поглядывая на поток прохожих, съел сначала одно, потом второе. Запил все вином и счастливый откинулся в кресле, наслаждаясь запахами, видом, погодой, всем, что его окружало.
Подумать только, а ведь он так редко бывал доволен собой. Все время что-то мешало. То школа, то работа, то мама была недовольна, то потом жена, то начальник… И так всегда. Всегда находилась тысяча поводов для недовольства и редко хотя бы один повод быть собой довольным, счастливым. А вот теперь… Теперь все будет по-другому, и ему не нужно ничье одобрение…
Выйдя из ресторана, в ближайшем магазине он купил лезвия для бритья, резиновый жгут и блокнот с ручкой.
Ах, Париж, ах, Монмартр… Как же он по ним скучал, сколько раз представлял в своих грезах, видел во сне, как он возвращается туда, где его душе уютнее всего, где мир и красота, весна и цветущие фиалки…
Он шел по ярко освещенным улочкам, и ему снова показалось, что он родился не в то время и не в том месте. Что всегда должен был быть частью Парижа, Монмартра. Родиться здесь, лет сто назад, когда Монмартр был еще бедной деревушкой поэтов и художников, писателей и девиц легкого поведения. Родиться там, где пахло лавандой и летним дождем. Сейчас вся жизнь его казалась унылой ошибкой, конвейером, бесконечным бегом белки в колесе…
Ах, Монмартр, ты не понимаешь, что есть моя жизнь. Ты даже не знаешь, что я здесь и что ты делаешь меня счастливым, как никого другого. Ах, мой дорогой Монмартр, Монмартр… Мы нигде никому не нужны…
Вернувшись обратно, он набрал ванну горячей воды, постоял недолго у широко распахнутого окна, мимо которого проносилась жизнь во всем ее разнообразии, потом прикрыл один ставень, достал купленные лезвия, жгут, вошел в ванную и плотно захлопнул за собой дверь.
Следующее утро выдалось еще прекраснее предыдущего. Лучи солнца прорывались сквозь ставни, птицы выводили оды весне и любви, по улочкам Монмартра снова засновали люди, машины, мотороллеры…
Ну разве не прекрасен Монмартр весенним днем? Разве может быть на земле место лучше? Лучше его извилистых мощеных улиц, раскидистых садов, фисташковых мансард и плотно закрытых ставень? Разве есть место на земле, где так хочется жить?
Нет, нет такого места больше на земле. Его просто нет на земле. Зато оно есть у каждого в его памяти, его воспоминаниях молодости и бесплодных стремлениях к счастью…
Ветерок заигрывал с шелковой занавеской, весеннее солнце пригревало все сильнее. И только кровать в фисташковой мансарде еще долго оставалась нетронутой…