Франция и Париж — это когда жизнь удалась. Апогей. Пик. Кульминация. Исполнение мечты. Знак качества, на всеобщее обозрение, жирно поставленный на жизнь советского человека.
Возьмем, например, французские духи: таинственные Chanel, сладкие и запретные Opium, словно только что доставленные свежей партией контрабанды из китайского Гонконга, терпкие до головокружения Poison, пахнущие дождем на Елисейских полях Climat… Кому из наших мам не были известны эти названия и кто не мечтал иметь у себя спрятанную среди белья или красующуюся на видном месте в серванте заветную коробочку изысканного французского соблазна?
А какая из них не вздыхала одновременно разочарованно и с надеждой, когда по телевизору или у кого из приемника раздавалось «Если б не было тебя» или «Салют» Джо Дассена? Разочарованно — по любви ушедшей, и с надеждой — по любви новой, может быть, еще где-то ждавшей ее. Конечно, ждавшей, даже если она была счастливо замужем и у нее была семья. Но разве женщина может не ждать, не имеет права там, в глубине, надеяться на что-то большее и такое по-французски романтичное?
Наполеон и Жозефина, Елисейские поля и Эйфелева башня, французский шик и шарм, мода и парфюм, круассаны и устрицы, сыры и вино, галантность и элегантность… И прекрасный и романтический, как сама девичья мечта, в недосягаемой дымке-флере неземной Париж… Ах, Париж, сколько сердец начинало тайно трепетать, как только слышали одно твое имя, сколько глаз загоралось, сколько фантазий пробуждалось…
Моя мама, как и все женщины, всегда хотела побывать в Париже. Она не была здесь нисколько оригинальна и глубоко не анализировала, зачем ей туда. Как и большинству, ей просто хотелось побывать в самом романтическом, самом прекрасном городе на Земле, в центре любви и красоты — в Париже.
Но к 67 годам за все время удалось ей побывать по редкой путевке только в дружественной нам некогда Болгарии. Да съездить пару раз в Сочи и Крым. О чем иногда и с грустной любовью она вспоминала, понимая, наверное, что это были ее лучшие времена, и уже выбраться куда-то ей вряд ли удастся. А на что? На небольшую пенсию ее, которую с благодарностью и некоторой неохотой выделило ей государство? На пенсию нашу, известное дело, лучше дома сидеть и оттуда Родину любить.
Так и сидела бы, от пенсии к пенсии, на лекарства, коммунальные да хлеб с картошкой вся тратилась бы — и на том спасибо. И по Интернету бы путешествовала — хоть в Париж, хоть в Лондон, хоть на Северный полюс. Сидела бы да молодость свою вспоминала, котов бы кормила, да с соседями лясы точила.
Только нашло что-то на меня, жалость и тоска взяла, обида горькая, что ничего уже не будет у мамы моей. Ни Франции, ни Парижа, ни лучшей жизни с этими кризисами, да вечными врагами, которые вокруг нас…
Плюнул я тогда с горя и сгоряча, в обе ладони, да недолго думая, взял тур на двоих: себя и маму. Сначала хотел было что подешевле, Варшаву какую или Берлин — ну не миллионер я еще. А потом решил: Париж — так Париж! На выходные. И чтобы духи французские, и круассаны воздушные, и отдельный номер, и горячий шоколад с видом на Елисейские поля. И никак не меньше!
Написал, что жду, чтобы ехать вместе на праздники. А куда?.. Куда, куда? В твой самый любимый город! Это который? Так в Париж! В него самый.
Мама сначала не поверила. Ну, там к себе чтобы сын позвал. Или на Черное море еще чтобы свозил. Это понятно. Но не в Париж же. Да нет, не может быть!
Но уже через три дня, с вновь ожившими глазами, с новой прической, в новой курточке и сапогах, мама, как девчонка на свидание, летела в самый прекрасный для нее город на Земле.
Ну и что с того, что мне пришлось всю дорогу действовать в роли фотографа, гида и переводчика одновременно? Да и кого это волновало? Мама была в своей стихии, мама хотела обнять весь Париж, хотя на то у нее не было ни сил, ни средств.
Мама сама, может, в душе давно была парижанкой и не раз видела во сне, как она в шелком шарфике пастельных тонов, повязанном на французский манер, и игривой шляпке a la coquette прогуливается по узеньким мощеным улочкам Монмартра, вдоль увитых плющом и жимолостью кованых изгородей и величественных домов с мезонинами и мансардами.
Вот она поднимается по Rue de la Bonne, выходит на Rue de Chevalier de la Barre и неторопливым променадом минует бистро под открытым небом, где сидят пожилые мадам и месье на плетеных стульях и медленно потягивают кто кофе, кто чай; с перебирающим клавиши аккордеонистом в красном берете там же, который, чуть заметно улыбнувшись ей, элегантной даме бальзаковского возраста, что так часто здесь прогуливается, участливо кивает и успевает снять одной рукой свой берет, в то же время как второй продолжает проворно бегать пальцами по стертым костяшкам желтых клавиш, когда она уже направляется дальше в сторону базилики Святого Сердца, где так любит посидеть в одиночестве на скамейке среди зарослей флердоранжа и посмотреть на свой любимый Париж, который оттуда — как на ладони.
Узкие древние улочки, ведущие вверх, вдоль которых чинно выстроились дома с фисташковыми мансардами, видавшие здесь Тулуз-Лотрека, Моне и Ренуара еще словно вчера, всевозможные магазинчики со всякой всячиной, блинные, булочные, кондитерские, пивные, многочисленные бистро с маленькими круглыми столиками и такими же миниатюрными стульями, которые все время кем-то заняты, несмотря на то, утро это, обед или вечер, снующие вдоль тротуара мотороллеры и прогуливающиеся в любое время года туристы — все это часть ее Монмартра, ее Парижа. Она ведь в душе — истинная парижанка.
…Только что прошел летний дождь, окропив ночные сады Монмартра. Вот идет она, молодая, вся немного потерянная, вся в себе. В одной руке зонт, в другой букет слегка примятых фиалок. Каблуки глухо выстукивают дробь по мокрому булыжнику, навстречу ей открываются ставни, в соседнем бистро народ собирается на утренний кофе.
Она только что рассталась. Рассталась с ним. Рассталась навсегда. Любовь была, и любовь ушла. Но еще не совсем. Еще немного задержалась, напоминая о себе щемящей тоской, жалким брошенным котенком, раненым зверем…
«Любовь, как ураган, который не остановить, как обезумевшая лошадь, скачущая сама не зная куда, обгоняя стаи птиц и разбивая сердца влюбленных на куски. Любовь была, и любовь ушла»
Любовь была, и любовь ушла… Но все же еще совсем ненадолго задержалась… в недопитом кофе на ночном столике, смятых после ночи простынях, в шелесте каштанов, что прямо за спальней, в легком повороте головы, в завитке ее волос на обнаженной шее, с глазами, полными щемящей тоски и ностальгии…
Ах, Париж, Париж… Какая женщина не мечтала о тебе, какая не тосковала по тебе, никогда не зная тебя, истинного, настоящего, чужого… Ты как мечта, как иллюзия, фантом, сладкое напоминание в наш грубый век о том, как когда-то было…
Я водил маму по Монмартру, Латинскому кварталу и Елисейским полям. Мы отдыхали под открытым небом в Люксембургском саду, восторгались Версалем и Тюильри. Пили кофе и ели jambon-beurre на набережной Сены под первыми лучами позднего солнца. А под конец зашли в магазин парфюмерии, чтобы мама выбрала себе то, что просила душа уже много лет.
Конечно, мама любила французские духи. Обожала. Нужно было видеть, как она ожила, помолодела. Как ее движения стали под стать движениям больного, одержимого какой-то страстью человека. Как она, с трудом сдерживая себя, буквально накинулась на то, что так любила долгие годы.
И уже и языковой барьер преодолен, и культурные различия стерты, и финансовая несостоятельность значения не имеет. Ведь это же французские духи, это же ее молодость, она сама!
Жаль, конечно, что наши матери — это даже не немецкие матери. Что не могут они путешествовать в свой любимый Париж, или Лондон, или Милан, находясь на законном отдыхе — средства ограничены и не позволяют.
Но ведь у них есть их дети. Которые все помнят и ценят. Даже если часто и забывают.
Помнят, как расцветают их матери от того, что кто-то о них помнит. Помнит, что у них есть мечта съездить в Париж. В Париж, в котором каждая женщина возраста мамы обязательно молодеет и влюбляется заново. Влюбляется в жизнь.
И поэтому — не поскупитесь на подарок маме, свозите ее в Париж. Вы не пожалеете!