Вернулась под утро — лицо расцарапано, волосы растрепаны. А потом подвязалась черным платком и замолчала. От зари и до зари, не покладая рук, отрабатывала горький хлеб в доме свекра. В первое время свекровь да золовки разговорить пытались: и ругались, и ластились, но Палашка словно каменная. Беда, Бог детей не дал, а прожили с Фомкой четыре годочка. Материнское сердце каменеет редко — глянула на забавы, на чумазые личики и оттаивала бы потихоньку.
Шушукались за ее спиной, осуждали. Мужик, мол, пропал, а она ходит — ни слезинки, только избу Дуньке разнесла зря, да космы солдатке выдрала.
По весне испустила дух Палашка, будто ушла из дому тихо, даже дверью не хлопнула. А через три года пришел Фомка — исхудавший, заросший, с бегающими, безумными глазами. По иссохшему телу нет-нет, да и пробежит судорожная волна, словно перед падучей. И дышит часто, хватает жадно воздух.
Уходил молодым, видным, а вернулся стариком дряхлым. Домашние с расспросами кинулись, а он лишь рукой отмахивается, потом, мол, отлежусь, пирогами матушкиными силу верну. Неделю с жаркой печи не слезал, лихорадило. Стал спускаться, ходил робко по дому, озирался от любого шороха.
Через месяц окреп, стал выходить к околице, на могилку жены сходил. Вернулся оттуда с посветлевшими глазами, заговорил.
***
Про фармазонские деньги слышал еще мальцом, когда с батькой на ярмарку ездили. В трактире один хвастался, мол, знает, где взять. Вроде у них один мужик с фармазонского рубля разбогател и даже лавку свою открыл в уезде. Запала мне эта история, не вытравишь. Все мечтал — раздобыть такой рубль, открыть бы свою лавочку, в люди выбиться.
А в тот день еще и с Палашкой разругались. Звала меня на отдельное житье, трудно ей было в доме. Злой вышел во двор, думал, остыть чуток. Слышу, будто скребет кто в ворота. А дело к ночи. Отворил — старичок, манит за собой. Будто во сне пошел, ничего не видел, не чувствовал — куда, зачем…
Подошли к избушке ветхой, отворил дверь старый — приглашает. Вошел, хотел, было, лоб перекрестить — иконы нет. А старик сел на лавку, посмеивается.
— О рублике, молодец, мечтаешь? Вот тебе три рубля, сходи в лавочку, купи водки, — и протягивает деньги.
Взял я, вышел, что такое? Вроде избушка в лесу стояла, а тут — дорога, трактир, смех, крики. Зашел внутрь, купил водочки, сдачу в карман положил. Вернулся в стариково жилище, полез в карман — смотрю, а три рубля так и лежат. И водка — вот она. Старик смеется, скрипит гнилым деревом.
— Пойдем, — кивнул и повел лесами темными. Ночь уже силу набрала, я все боялся его из виду потерять. Привел на опушку. А там вроде церкви, только странной, разрушенной, без крестов. Зашли мы внутрь — в середине чан кипит, у стен фармазоны стоят, молятся. Вдруг из стены вылезает чудище седое, мохнатое, от одного вида можно дух испустить.
— Денег хотите? Берите, сколько надо.
В тот же миг в чан посыпались монеты. Фармазоны бросились забирать. Бросился и я, только меня отталкивают.
— Сначала, — говорят, — в нашу веру перейти надо. Давай мизинец, мы с него крови нацедим, да той кровью портрет твой напишем. Станешь ты одним из нас. Как понадобишься, в любом месте найдем. А если не захочешь, выстрелим в твой портрет — ты и умрешь.
Выскочил оттуда, как лесом тем бежал — не помню. Ничего не помню. Все время до дома шел, а по дороге один только трактир встретил, тот самый, в котором водку на стариковы деньги покупал. В кармане-то у меня три рубля оставались. Купил себе опять водки, а как вышел — в кармане только мелочь, ничего не прибавилось.
Дома только узнал, что три года прошло, что Палашенька моя не дождалась. Вчера на могилку сходил — чую, сходит камень с души. Простила…