Дочь была отличницей на факультете журналистики, спортсменкой и даже красавицей — длинные баскетбольные ноги, золотистые волосы и голубые глаза. Правда, всем этим богатством пользоваться не умела, шагала, словно гвозди вколачивала, волосы — в небрежном пучке, на обветренном лице — ни капли косметики. Она словно бравировала своей неженственностью.
Сенин все понимал — минимализм, стиль юнисекс, но все же сердце тяготело к ухоженным женщинам, в нежных платьях, с браслетками на приятно округлых запястьях и милой кокетливостью во взоре.
Дочери было интересно многое: теннисные корты, выставки, театры, походы, плавательные бассейны, концерты. Чтобы понять ее, Сенину самому надо было шагнуть хотя бы на три десятилетия назад, стать молодым, сильным, пружинистым, ощущать тело не противным мешком костей, а сгустком горячей энергии. И печальная радость охватывала его при воспоминаниях о собственной молодости — яркой, безудержной. Да, прошла, но ведь была же… Но как же, черт возьми, быстро прошла, пролетела, промелькнула… И, любуясь исподволь полумальчишеской грацией дочери, он испытывал горькую сладость — о, не лети так быстро, жизнь, повремени еще немного!
«Чы-ы-ыс, бырч, чы-ы-ы-с, бырч-бырч!» — проскакали тапки внучек — старшей восьмилетней Таты и младшей четырехлетней Яны. Солидное «чы-ы-ыс» — это Татка, «бырч-бырч» — подскоки Яны.
Глядя на них, Сенин думал, что взрослыми они станут только лет через пятнадцать, но в старшей — ах, как уже угадывался строгий холод и воля матери, а в младшей — эх… Одна сплошная улыбка, свет и сердечко нараспашку — вылитый сын!
Во время болезни Сенина они прибегали, ластились: «Деда, деда!» Их с трудом выдворяли из кабинета. Сейчас и они привыкли к его постоянному присутствию в доме, порой пробегали мимо него, поглощенные сиюминутными, очень важными своими делами. Девчонки, девчонки, что с вами будет, какими вы будете? Изменитесь ли, обломает ли жизнь вас, или — чем черт не шутит! — может, вы перевернете мир? Кто знает…
«Шш-ш-ш», — еле слышно прошелестело что-то.
— Что, Барон? Встаем?
— Мугу! — утвердительно муркнул кот.
За окном разгоралось утро.
«Так все же кто? Кто из семьи (Барон не в счет), из людей?» — Сенин в тысячный раз задавал себе этот вопрос. Кто из семьи оказался близок ему настолько, что вытащил его буквально с того света? Не уходом, не любовью, а манящей душевной близостью? Она — словно мост, по которому можно вытянуть человека из преддверия смерти. Ибо человек уходит, когда ощущает свою ненужность.
Так кто же? Жена, сын, дочка, невестка, внучки? И оценивая всё, с холодной ясностью понимал, что невестка. Она, как ни странно, была больше всех ближе ему душевно. Холод, созерцательность, воля, как натянутая струна, — не твои ли это качества, товарищ ефрейтор?!
Видимо, Ирина тоже чувствовала родство душ — именно она дольше всех задерживалась около его кровати, с поразительным терпением исполняла капризы больного. Ловкими, едва заметными, приятно холодившими движениями касаясь лица, брила его, умывала, читала вслух. От услуг сиделок Сенин категорически отказывался, проявляя несвойственный ему эгоизм.
Ирине одной удавалось кормить его — еда в первые месяцы была предписана диетическая, противная. Сенин с трудом сдерживался, чтобы не вырвать, жена плакала от отчаяния, сын и дочь уговаривали без толку, и только невестка методично, спокойно, сдержанно преодолевала эту задачу.
Что-то особенное, древнее, скифское проступало в ней, когда она читала ему книги. Четче обрисовывались сухие острые скулы, спина была натянута как тетива лука, из притемья глазниц вырывался желтый тигриный взгляд.
«Воин, — думал Сенин, невольно любуясь ею. — Ей бы на коне скакать, побеждать тигриной отвагой или змеиным коварством, но властвовать. Недаром сын будто заколдован, с такой и ворожбы не надо — сама колдовство, богиня!»
Только невестке с ее внутренним «Ахтунг!» дано было вызволить его из душевной неопрятности. В нее почти всегда попадает человек, уставший от борьбы с физическим недугом. Но, слава Богу, есть Ирина, змеиноглазая тигрица. С такой не расслабишься: огреет как хлыстом беззвучным «Ахтунг!», одернет и вновь поставит в строй. «Годен к службе, товарищ ефрейтор! Жизнь ждет Вас!»
«Трак-так-так-так-так!» — шаги жены замерли около кабинета, и она тихонько поскреблась в дверь.
— Одиннадцатый час уже. Все уже разбежались — кто на работу, кто в школу, сад. Вставай, завтракать пора, лекарства принимать.
Сенин вышел из кабинета. Впереди него важно выступал Барон.
— Он опять спал у тебя, — вздохнула жена. — На грудь может перебраться, придавит, потом будешь жаловаться, что сердце не отпускает.
— Пусть спит, — коротко ответил Сенин, — он не мешает.
Жена хотела что-то прибавить, но махнула рукой и пошла на кухню, включила телевизор к началу любимого сериала. С экрана бодро грянули про бродягу, который тащился по диким степям Забайкалья. Заканчивался концерт какого-то народного хора, и звучала последняя песня.
— Мешает? — услужливо спросила жена, едва только он появился на пороге. Умывшийся, розовый после холодной воды, с каплями воды на висках, Сенин чувствовал себя бодрее. — Если мешает, я сделаю тише, сейчас все равно закончится.
— Да ничего, — Сенин вспомнил, что коробка с лекарствами осталась в кабинете, — сейчас вернусь.
Вслед ему пронеслось:
Идти дальше нет уже мочи,
Пред ним расстилался Байкал.
— Ну, слава Богу, кончился концерт, — обрадовалась жена. — Сейчас сериал.
— Я в кабинет лучше пойду, — сказал Сенин. — Не буду мешать.
— Что ты, что ты? — машинально пробормотала жена. Взгляд ее был прикован к начальным титрам на экране.
Сенин подхватил маленький поднос с завтраком, усмехнулся чему-то и прошел в кабинет. Утро уже горело вовсю, и в окно рвалось бездонное как Байкал, холодное синее небо. Начинался новый день…