Он приблизился и еще по-мальчишески тонким и ломающимся одновременно голоском, плохо подходящим его уже юношескому, почти зрелому телу, спросил: «Э-э, не подскажете, а где здесь живут Малкины?» — и поправил ладонью упрямую челку, упавшую ему на глаза. (Как сегодня помню его крепкую ладонь с прямыми, неуклюже и как-то по-детски вытянутыми пальцами, которой потом он то и дело будет поправлять свой непослушный вихор, всегда пропуская его между указательным и средним пальцами и закидывая его, упрямого, наверх.)
«Малкины? Так вон их дом. Пойдем… пойдемте, покажу», — я провел его до соседней улицы, ткнул пальцем в двухэтажный финский дом с высокой шиферной крышей и повернул назад. Потом зачем-то остановился и посмотрел ему вслед.
Когда он зашел во двор и стал закрывать калитку, наши взгляды встретились. Немного смутившись, снова по привычке поправив вытянутой пятерней непослушный вихор, он быстро повернул и зашагал прочь, словно испугавшись того, что, как мне показалось, промелькнуло между нами. Что-то теплое и незнакомое, от чего забилось учащенно сердце и приятно зашумело в голове. «Какая жуть!» — испуганно тогда подумал я, одновременно смущенный и счастливый.
Так мы встретились. Его отец, майор-артиллерист, был прикомандирован из Крыма в нашу забытую людьми и богом пустыню, и уже на следующий день наша классная представила новенького нашему классу. Павел Солдатов (у него и фамилия была военная). Пашка.
У меня хватало тогда друзей. Как друзей… приятелей, пацанов, с которыми я ездил вместе в школу, а после гонял по нашему военному городку. Например, Сашка Кузнечик. Или Лешка Гаврюша. Мы обрывали недозревший урюк, ходили на турники, делали вылазки в воинскую часть.
Но с Пашкой было по-другому. Это были уже не только мальчишеские проказы, а что-то новое, не совсем понятное и совсем другое. Что-то совершенно новое и глубокое волновало мою душу, а не просто радовало от предстоящих и бывших мальчишеских подвигов.
Однажды мы пошли на глиняный карьер, что был за военной частью. Туда разве что ходили пацаны постарше, потому что это было далеко и там жили местные, которые были не очень дружелюбно настроены. Поговаривали, что они недавно там одного мальчишку даже убили. Правда или нет, но ходить туда мало кто отваживался.
И вот, забравшись зачем-то в самую глиняную трясину, я стал тонуть. Меня стало засасывать глубже и глубже. Едва я с трудом высвобождал одну ногу, как другую засасывало по колено. Пока я, лежа в грязи на боку, вытаскивал ту, что засосало, вторая уходила еще глубже. Меня охватил страх. Паника. Я вдруг осознал, что могу действительно погибнуть.
«Паша, на помощь!» — не своим голосом завопил я. «А-а-а! Помоги! На помощь!!!» — еще ненормальнее завопил я. «Держись! Я сейчас!» — только и услышал я, чтобы в следующий момент почувствовать его сильную руку, схватившую меня за куртку сзади и тянувшую на себя…
Мы тогда кое-как выбрались, вымазавшись в грязи по самые уши. Долго сушились и отколупывали засохшую грязь, боясь показаться на глаза родителям. Потом в школе вспоминали про наше страшное приключение, заговорщицки перемигивались, таинственно улыбались и перешептывались.
А в другой раз к Пашке за школой пристали местные. Их было человек пять, не меньше. И намерения их были явно не мирными — они его, новичка, собирали бить. Я совершенно не драчливый и далеко не смелого десятка, тогда, помню, с сердцем в пятках прибежал ему на помощь. Чем я мог, не умевший драться, ему помочь, я не понимал, но знал, что мой лучший друг был в беде и эту беду я должен был разделить с ним. Мы легко отделались тогда — нас не тронули, пообещав, что нам крепко достанется в следующий раз.
Каждый вечер после школы мы проводили вместе. Ходили на турники, где научились делать выход силой и подъем с переворотом, бегали в солдатскую столовую, где лакомились хвостами жареного хека на ржаной горбушке, слушали у него дома на проигрывателе «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты»…
Помню, как в конце дня мы сидели на скамейке у подъезда Пашки. Было тепло и поздно. В кустах неистово стрекотали цикады, теплый лунный свет податливым маслом лился сверху, обволакивая и освещая все вокруг, где-то у открытого окна бубнил соседский телевизор…
Паша рассказывал что-то о Крыме и море, где он был еще совсем недавно и по которым немного тосковал. А я слушал его ломающийся то с хрипотцой, то писклявый еще голос, ощущал до мурашек по спине его тепло рядом и думал про себя, как же это прекрасно иметь такого друга, с которым хорошо вот просто так сидеть в лунную ночь и уже от одного этого быть счастливым.
Почти год продолжалась наша дружба, и это, пожалуй, было одно из самых счастливых времен моей жизни, как выяснилось потом. И ничто не предвещало разлуки. Пока однажды, случайно, я не узнал от его мамы, что Паша уезжает назад к бабушке в Крым.
Навсегда я запомнил то раннее утро нашего прощания. Я пришел попрощаться со своим другом часов в семь утра. Его мама, улыбающаяся и суетливая, напекла блинов со сметаной и медом на завтрак. Но мне кусок в горло не лез. Было предчувствие близкой катастрофы и окончательной безвозвратности. Внутри заворочался и стал царапать до крови несчастную душу большой неповоротливый дикобраз моей тоски, заставляя только закусывать губы все сильнее и сильнее.
Я сухо пожал ему руку, не зная, как еще проявить свои чувства к своему другу в присутствии его родителей. Помог вынести вещи в утреннюю прохладу к ожидавшему ГАЗику. И остолбенело проводил взглядом свою исчезнувшую за поворотом первую настоящую
То утро я просидел во дворе, боясь идти домой, чтобы предательски не разрыдаться, когда мама меня спросила бы о чем-то. Мысли, новые и непонятные, сладкие и убивающие, роились у меня в голове, странные чувства теснили и рвали сердце. В тот день я понял, что потерял друга и еще что-то…
П.С. Пашка вернулся через какое-то время, и мы встретились снова. Но, как это часто бывает, не вернулось наше время. И наша дружба. Что-то навсегда изменилось, и уже никогда не было как прежде. Когда мы были друзьями.
Я до сих пор с огромной любовью и сладостной болью вспоминаю то время. Как чисты и наивны мы были, как умели дружить и любить. Как уже потом не будет никогда…