60-е годы… Кирпичная хрущёвка на одной из центральных, но тихих улочек города Фрунзе. Из окон четвёртого этажа прекрасно виден весь наш внутренний двор, ограниченный забором ЦУМа, таким же соседним домом напротив и Домом художников — элитным по тем временам двухэтажным строением, населённым творцами кисти и резца.
Во дворе много привлекательных и манящих мест, достойных внимания. Одна только пожарная лестница чего стоила! С неё всегда можно было прыгать на спор «кто выше». Вниз, на газон.
А грядки с помидорами, разбитые среди буйных кустов кем-то из наивных жильцов нижних этажей, безуспешно пытающихся, вопреки детским набегам, дождаться урожая? Помидоры со своим неповторимым вкусом — оттуда, из
А кусты за домом, таинственные и манящие, укрывавшие нас, «разбойников», от преследующей ватаги «казаков»? Кусты, умеющие хранить в своих укромных местах наши тайные помыслы и внезапные открытия новых истин, явившихся от робких взглядов и случайных соприкосновений…
А игра в волейбол, через самодельную сетку… Игра, где не важна была победа, да и сама игра была не важна. Игра — как причина, как возможность оказаться рядом, близко, может, даже не коснувшись случайно, а просто скользнув взглядом… С ней, с той самой девчонкой, в тонкой обтягивающей маечке… Поймавшей насмешливо-пытливым взглядом твой взгляд…
А фильмы из приезжавшей по выходным «кинопередвижки» на экране, натянутом посреди двора, которые можно было смотреть прохладным от близких гор вечером прямо из открытого окна?
Но кто же станет смотреть кино из квартиры, если все твои друзья во дворе? Раз десять гоняли фильм «Ключи от неба» про ракетчиков, а все равно интересно было его комментировать и пересказывать друг другу каждый раз. Так же, как и «Чапаева» с «Александром Невским», «Олеко Дундича» с «Парнем из нашего города».
А крики «Ура!» всем двором при каждом громе салютных пушек в праздники в парке имени генерала Панфилова…
Но самое интересное зачастую происходило у Дома художников, куда нас как магнитом тянули то железобетонные плиты, сложённые вроде как специально для наших прыжков и игр в прятки, то какой-нибудь очередной котлован на Киевской, то просто возможность передышки в тени тутовника, растущего вдоль дома и поставляющего нам в дар свои плоды, обильно устилающие асфальт и всё вокруг…
А самое главное — Дом художников имел свой фонтан, правда, вода в нем была довольно редко. Не помню, встречались ли местные влюблённые «у фонтана», но там приключались иногда интересные истории, об одной из которых хочу рассказать…
С утра пораньше на улице наметилось явное оживление — вокруг фонтана сновали незнакомые люди, да и больно много их сразу стало для нашего небольшого двора.
Подъехал грузовик с двумя овцами в кузове. Их перекинули на землю и привязали к деревьям. Откуда- то появился здоровый котёл-казан, затем куча дров.
По двору сновал шустрый распорядитель-киргиз, который тут же забраковал дрова и велел привезти саксаул с дровяного рынка.
От него же стала ясна причина столь шумного действия: N, один из «небожителей Дома художников», выдавал замуж свою единственную дочь. Свадьба должна была состояться по всем местным обычаям — с многочисленными родственниками и гостями с обеих сторон.
Причём толпа, совершившая набег на наш двор, была ещё маленькой частью той орды соплеменников, которая намеревалась осуществить основное празднество в горах, в родовых аулах жениха и невесты.
Той — так у киргизов называется праздник, длящийся несколько дней и на котором они едят, что называется, «от пуза».
Помимо колоритных персонажей постоянных жителей высокогорья, двор стали наполнять и более цивилизованные гости. Среди них резко выделялся черноволосый статный красавец лет тридцати в модном тогда нейлоновом галстуке-«селедке» на нейлоновой же белоснежной рубашке.
Надо сказать, что в середине 60-х годов нейлоновые рубашки, вместе с плащами «болонья», только-только начали появляться за границей. Вокруг ходили слухи, что привозят их обычно дипломаты да ансамбль «Берёзка», и стоят они почти целую месячную зарплату.
Черноволосый красавец был узнаваем легко — это был получивший впоследствии мировую известность местный писатель. Тогда уже начали выходить его книги и портреты автора мелькали довольно часто.
Некоторое оживление в непривычную суету двора внёс ослик, запряженный в двухколесную арбу, доверху наполненную саксаулом, похожим на корни сухих деревьев.
Потянуло дымом… Человек пять взялись за главное.
Глаза их горели непонятным, диким блеском, плутая то по белой, то по чёрной овце, гортанные выкрики заглушали всё окрест. Спор шел жаркий и жесткий — какая из них первой пойдёт под нож. Конец спору положил писатель. Первой на закланье определили белую, и она, прощально блея, встала, как на Лобном месте, в середине фонтана.
Дальше уже было что-то совсем дикое и непотребное, на что никому из нашей детской компании и смотреть-то не захотелось…
Окровавленные, дымящиеся куски мяса летели в казан. Белая нейлоновая рубашка писателя стала бурой от пятен крови, густо покрывших его грудь и рукава.
Невозмутимым оставался только ослик, привязанный к дереву рядом с чёрной овцой. Он меланхолично жевал что-то, справедливо рассудив, что копытным нечего вмешиваться в игрища и развлечения двуногих. Мудрый ослик прекрасно понимал, что большая поклажа на спине — это вовсе не наказание, а гарантия личной неприкосновенности и уверенности в завтрашнем дне, теплом хлеве и щедрой кормежке…
Дальше процесс поглощения всё набирал и набирал обороты, увеличивая гору костей рядом с фонтаном.
Бешбармак гости поедали руками, как и положено потомкам кочевников, как они привыкли тысячелетиями, и никакие попытки цивилизовать этот процесс не привели бы ни к какому положительному результату даже в среде национальной интеллигенции. Пусть и творческой или начальственной.
Само название мясо-мучного блюда «бешбармак» в переводе с тюрских языков означает одно и то же: «пять пальцев», «пятерня» и прочее. Какие уж тут столовые приборы? Одно слово — блюдо едят руками. Хоть в смокинге, хоть в белоснежной рубашке, слизывая с рукавов текущий по ним жир.
Праздник живота продолжался уже дня три, давно была съедена и вторая овца, откуда-то непрерывно подвозили мясо и готовые блюда.
Религиозностью особенной местные не страдали, поэтому веселье подогревалось щедрой выпивкой. Из культурной программы и развлечений были заунывные мелодии на комузе, периодически воспроизводимые привезённым с гор специалистом-«комузчи», пересказывающим по памяти киргизский эпос «Манас-Сейтек-Семитей», да хоровые песни гостей.
На третий или четвёртый день стало известно, что праздник живота не заканчивается, а наоборот, готов разгореться с новой, доселе невиданной силой, правда, уже в другой плоскости и по другому случаю.
Как оказалось, в первый же день к вечеру хозяин праздника, уважаемый N, почувствовав неприятные симптомы в животе, решил, что он элементарно объелся. Залез в горячую ванну, расслабленно грея раздувшийся живот всю ночь, да и следующий день, пытаясь вылечиться «народными средствами».
Как оказалось впоследствии, у него произошел приступ аппендицита, нагревание спровоцировало перитонит, и вскоре он скончался уже в больнице, куда его все же успели привезти.
Во дворе гуляли по этому случаю ещё неделю. Все же большим человеком был усопший, известной личностью — вон сколько народу с гор спустилось проводить его и вспомнить…
Орда каждодневно увеличивалась и увеличивалась, по двору стало не совсем приятно ходить. Кочевники всегда так делали, тысячелетиями… Кочевали вслед за отарами, резали скот. А когда стадо съедало всю траву, вытаптывая и загаживая заодно всё вокруг — перебирались в другое место, переставив юрту на другом «джайлоо». Долины в предгорьях большие, а тут — маленький двор…
Сколько овец тогда перебывало и закончило свой жизненный путь в нише фонтана, не вспомнит, пожалуй, уже никто. Но последней там побывала лошадь, точно помню.
Подозреваю, что тот хитрый ослик, насмотревшись всего и поняв что-то своим звериным нутром, подговорил её привезти последнюю тележку с саксаулом. А потом бедняга просто случайно попалась на глаза суровых детей гор. Старая, грустная лошадь, подрагивающая мелкой дрожью и не поднимающая ни на кого больших и умных глаз. До сиз пор помню их выражение…
Позже у нас во дворе появилось много-много бараньих костей для игры в кости-«альчики». Были даже две особо ценные костяшки, лошадиные — прекрасные биты для игры. «Айкур, Тава, Чик, Бык» — кто играл, тот хорошо знает эти выражения. Но двор как-то постепенно перестал с тех пор играть в эту игру…
Этот случай вспомнился неожиданно, сам по себе, как только ощутил во рту вкус, знакомый с детства: совершенно случайно в магазине попался помидор с тем же самым неповторимым вкусом.
Как и тогда! Недозрелый, с кислинкой, но сладкий, удивительно сочный, с зелёными семечками внутри — точь-в-точь, как у тех, что с грядок в детстве во дворе.
Кто не грешил в раннем детстве в компании с такими же сорванцами? Нам ведь доставались тогда только такие, недозрелые. А те, которые хоть чуть-чуть дозревали и наливались спелостью, снимались хозяевами, дождавшимися, наконец, награды за свои труды…
Каждый раз восторгаешься, ощутив во рту что-то незабываемое, что-то давно забытое, из воспоминаний о детстве. И начинаешь вспоминать. Двор… Друзей… Детство…
Но к лошадям я после того случая отношусь с особым трепетом и жалостью.