Рядок, где свекла та посажена была… От сих пор и — до обеда, что где-то там, далеко-далеко за горизонтом.
Порывшись в густом бурьяне, агрономша показала всем пропольщикам росток свеклы. Ма-аленький, как сейчас помню, зелёненький. Мало чем отличающийся от той травы, что до или после него. Посмотрели мы на этот росток, типа, как запомнили. Ну, и начали дружненько, всей толпой, «тяпать». Каждый — свой рядок. И я, естественно, тоже.
Только чувствую, если в той траве ростки свеклы выискивать — отстаю от остального народа. Я и начал в ритме вальса. Раз-два рубим, три — пропускаем. А то ведь, если на раз-три всё рубить, так видно будет, что после прополки на рядку — ничего. А так, может, что и осталось.
Не знаю, не знаю… Ближе к осени уже не мы ту свеклу убирали. Да и оставить мемориальную табличку в бронзе на лично прополотом рядку как-то не догадался. А может, просто бронзы под рукой не оказалось…
Но вот платили в совхозе… Даже слезами те копейки назвать нельзя. За прополотый в вальсовом ритме рядок копеек 15, что ли… На «Пломбир», и тот — не хватало. Только-только на порцию «Сливочного» в вафельном стаканчике. И стоило оно тех геройских усилий? Я ж ещё до обеда между рядками упал, тяпку, как личное оружие, из рук не выпуская. И не встал бы, если бы более устойчивые к ударному кубанскому пеклу товарищи по несчастью не поднесли ковшик тёплой, отдающей алюминием, водички из молочной фляги, что начинала прополку вместе с бригадой, но, в отличие от всех нас, так и осталась у начала поля. Где-то неподалёку от воображаемой линии «старт».
А вот догадайся кто переместить ту флягу к финишной стороне свекловичного рядка… Уверен, производительность труда на том поле повысилась бы если не на порядок, то в разы — точно!
Хотя… Вполне возможно, что и это навряд ли помогло бы. Всё-таки разница между общественным и личным уже тогда, во второй половине 70-х, хорошо чувствовалась.
В том же совхозе, но в другой день, работали мы на уборке урожая ранней капусты. Время к обеду. Вытащили затаренную в ящики капусту к кромке поля, заштабелевали результаты нашего ударного труда, и весь отряд своим ходом пошел к столовке. А меня с напарником бригадир оставила у тех ящиков. Сейчас, мол, подъедет трактор с тракторной тележкой. Погрузите на него капусту, отвезете на весовую, там тракторист тележку отцепит и вас до самой столовой подбросит. Пока там отряд своим ходом до неё дойдет, вы уже не только первое-второе съедите, а и компот выпить успеете.
Ну, мы, вдохновленные такой радужной перспективой, и остались. Сидим, трактора дожидаемся. Дождались, погрузили, запрыгнули к трактористу в кабину, едем. А молча ехать — какой интерес? Вот тракторист и начал расспрашивать нас о том, как там, в Заполярье, откуда мы в этот лагерь приехали, народ живет. Мы и рассказываем, что ничего так живет. Можно даже сказать, хорошо.
Но общие фразы, типа «хорошо», «плохо», как-то не вдохновили нашего собеседника. Он, соответственно, и перешел к конкретике:
— А сколько у вас килограмм картошки стоит?
Мой напарник ему и отвечает:
— Двадцать пять копеек.
На что у тракториста лицо даже визуально вытянулось:
— Ой, дорого-то как!
А надо сказать, что в советское время цены и на продукты, и на промышленные товары хоть и были фиксированными (едиными для всей страны), но при этом — зонально районированы. И вся страна была поделена на три ценовых пояса. Заполярье относилось к третьему. Поэтому если по всей России килограмм свежей картошки стоил 10 копеек, то в Мурманске, Воркуте или Анадыре — 25. Разница существенная. Зная об этом, напарник и поинтересовался:
— А у вас сколько?
У тракториста лицо ещё больше вытянулось:
— А шут его знает!
Тут уж удивляться нам очередь пришла: как не знает?! Неужели он в магазин не ходит и ту же картошку не покупает? Хотя… Может, у него исключительно жена покупками продуктов занимается? Но всё оказалось значительно проще.
На весовую от поля надо было через поселок проехать. И где-то на полпути, тракторист вдруг тормозит, поворачивается к нам и говорит:
— Ну-ка, пацаны, сняли с тележки ящик с капустой и занесли во двор. Это — моя хата.
Взрослый человек, работник того совхоза, у которого мы, считай, в гостях, нам, пионерам, всё это говорит. Естественно, сняли мы тот ящик и занесли его во двор. Конечно, немного обидно было, что эта часть плодов совместного труда всего отряда до весовой не доедет, но… Вспомнив, какие расценки за уборку той капусты, огорчались мы недолго. Ну, если по копейке-две снимут с дневной выработки каждого… Вроде, и немного. Так стоит ли о той копейке жалеть?!
Хотя нельзя сказать, чтобы в совхозе не боролись с вот такой трансформацией общественного, совхозного, продукта в личный.
Другим днем уже с поля пришли, поели, компот выпили, собрались вставать из-за столов и идти всем отрядом в лагерь, как вдруг забегает в столовую бригадир, у которой на поле мы до обеда картошку убирали:
— Стойте. Стойте, ребята!
Сказано — сделано. Остановились мы, смотрим на неё — что за пожар? А она нам, чуть дух перевела, и отвечает:
— Ребята… Тракторист не знал, что вы только до обеда. И пока вы тут кушали, он оставшуюся часть поля плугом поднял, картошку наружу вывернул. Теперь её убрать надо. Может, выйдете с обеда?
А мы уже настроились на матч-реванш с москвичами, которым вчера пятый сет уступили и, соответственно, проиграли. Поэтому один из наших и спрашивает:
— А что за спешка? Ну, полежит картошка в поле полдня. Завтра с утра выйдем и уберем.
Посмотрела на нас бригадир с сочувствием, как на малохольных, и отвечает:
— Полдня она, может, и полежит. Вот только за ночь её и без вас выберут. С утра поле чистехонькое будет. Ничего на нем не останется. Ни одной картошечки! Всё понятно? А если понятно, что стоим? Пошли, пошли, ребятушки…
А мы что? Надо, так надо — пошли и выбрали всё, что тракторист без нас выворотил. Чтобы общественное личным не стало.
Но здесь ситуация воспринималась нами, как относительно нормальная. Да, мы — не Знаменский, Томин и даже не Кибрит. Но «если кто-то кое-где у нас порой»… Мы, пионеры, тоже на посту!
А вот другой случай был… Лук мы убирали. Собрали всё, затарили в сетчатые мешки, вытащили их к месту погрузки… И только мы это сделали, по полю пошел трактор, у которого спереди, перед капотом, огромная бочка подвешена, а вправо-влево от неё — два рассекателя, чтобы под давлением из этой бочки жидкость под углом выбрасывало рукотворным дождем. Оно и понятно. Жарко на Кубани летом. Время от времени растения поливать надо. Только…
Только зачем пустое поле поливать? Лук-то мы вот только что убрали. Да и запах какой-то странный от той жидкости, что из бочки вылетает и на опустевшие грядки дождиком ложится. Хорошо, бригадир, увидев наше недоумение, пояснила:
— Так керосин! Он-то и пахнет. А поливаем им зачем?! Тут такое дело… Лук, как тщательно не убирай его, всё одно — что-то да останется в земле. Вот, чтобы его ночью не выбрали, да по хатам не растащили, и поливаем.
И так иногда бывало в нашем сельском хозяйстве. Сам не ам и другому не дам. Очень я тогда такому подходу удивился. Если совхоз от того, что в земле осталось, отказался, почему бы не дать своим же людям выбрать это оставшееся и совхозу ненужное? Ему — не надо, но это же — продукт, который без дела не останется! Кому-то, но обязательно пригодится. Так нет! Не приветствовалось как-то тогда такое «расточительство».