…В придорожном кабаке за темным, в пятнах и разводах, столом, у прокопченного мутного окошка сидели два крестьянина села Ухватово — Гришка Лиховец да Мишка Востронос. Кабак тот стоял в трех верстах от села, у самого тракта.
По понедельникам и пятницам, когда в Ухватово проходили большие базары, здесь было многолюдно. Но сейчас кроме этих крестьян сидел в нем угрюмый Никита из Волосников, у которого, проси не проси, мухи из чарки не выпросишь. Гришку и Мишку давно бы выгнали в базарный день, но сегодня целовальник наблюдал за завсегдатаями даже с каким-то интересом, все какое-то развлечение. Но и не наливал, как ни просили. Платы с них не дождешься, ради чего убыток терпеть, не из-за жалости же.
Да и не осталось к таким жалости, домашних их жалко, баб, ребятишек. Вон у Гришки пятеро, хорошо, хоть отец да братья не бросают. А этот любой грош сюда несет. Хорошо хоть Мишка не женат, да и кто за такого пойдет, даже опорки драные до последней возможности. Бабки от нечистой силы в сараях вешают целее.
У трактира остановилась повозка. Из телеги грузно вылез Петруха Скоробитников.
— Гляди-ка, Петруха от сватов и прямиком сюда, — оживился Мишка.
— Видать плохо встретили, раз у кабака лошадь стала.
Петруха заказал себе целый штоф вина.
— Эко, — друзья не отводили глаз от мелькающих чарок.
— Никак случилось что, — подсел Гришка к односельчанину.
— И ты тут, свекольный нос, — Скоробитников с трудом оторвался от разглядывания пятен на грязном столе.
— Да где ж мне быть-то? Дома, сам знаешь, воли нет, все братья к рукам прибрали. Да и батя ругает почем зря.
— А ты бы пореже сюда наведывался.
— Угостишь? — Гришка даже протянул грязную ладонь к штофу.
— Не тронь, — увесистый кулак воткнулся в тощую грудь. Гришка не удержался.
— Почто калечишь? — Подскочил Мишка. Поднял приятеля и усадил за стол Петрухи. — Наливай теперь для здоровья.
— Для здоровья? Вам, ребятушки, для здоровья косу бы поострее. Налить? Изволь, только расскажи мне байку, чтобы думки развеяла.
— Байку? — Гришка даже приосанился. — Да что байку, я тебе быль расскажу. Знаешь ли ты, что в этом вот кабаке жила кикимора кабацкая?
— Ишь что придумал, — подошел целовальник, но сам сел за стол в ожидании интересной истории.
— Да лет двадцать тому история была. Это только говорят, что кикимора, а так — из проклятых.
— Что-то я слышал о кабаке, да теперь-то спокойно все. Вот и не верил.
— Да потому и спокойно, что Васька Силов, что держит постоялый двор в Заречье, вывел.
— Слыхивал про Силова, благочестивый человек, — поддержал Скоробитников.
— Это сейчас такой, а был — ну вроде нас, ему уж и в долг не наливали. Сам мне эту историю и рассказывал. Лет двадцать тому кабак этот недоброй славой пользовался. А уж целовальников сменил — не счесть. Только торг начнут, так всегда недостачи. В откупной конторе только дивились. Целовальники менялись, а прибыли все не было. И каждый из них рассказывал, что ровно в полночь слышат, будто кто сливает вино. Несколько раз при свете свечки видели карбыша, который убегал от бочки и скрывался под полом. До того дошло, что откупная контора не могла найти целовальника даже даром, без залога. Тут и Васька подвернулся, пьяница, каких свет мало видывал. Он и согласился.
Да, допился Васька, бедовая головушка. На краденых вещах чуть не сгинул. Мотался из кабака в кабак с рукой протянутой. А дома-то жена да двое ребятишек. Кабы не нужда, разве согласился бы на место это жуткое? К заброшенному кабаку на трезвую голову и днем подойти боязно. До села версты три, с одной стороны — дорога, по которой ночью только лихие люди промышляют, с другой — овраг черной бездной. Под самые стены подобрался, того и гляди, утащит, затянет в тьму болотную.
Но пуще людей лихих боялся Васька слухов, что ходили о питейном заведении. В первую же ночь заперся на все запоры, зажег свечку и потягивал чарку за чаркой. И с каждой чаркой все спокойнее становился, бесстрашнее. Ждет полночи.
В полночь и правда, будто кто забрался в подсобку и вино цедит. Взял Силов топор, свечку, отворил дверь. Что такое? Кран будто отвернут, а печати целы. Сорвал он тогда печати, стал перемеривать — так и есть: трех ведер не хватает.
Разозлился да как крикнет:
— Черт, что ли, отлил? Покажись мне. Я вас не боюсь, сам до чертиков допивался сколько раз.
Вдруг видит — половица отодвигается, из-под нее прорастает дерево. Да лихо так, вот уже и верхушка в матицу упирается, ветки да сучки все помещение заняли. Схватил Васька топор и начал рубить. Чувствует, застыл топор в руке, вроде держит кто. И голос:
— Не руби. Я это.
— Кто ты?
— Я тебе скажу. Мы будем друзьями, удачу тебе принесу.
— Да отпусти топор-то, выпить хочу.
— Налей и мне.
— Да как я тебе поднесу, коли не вижу тебя.
— Не могу я тебе показаться, разве когда уходить буду.
Чувствует Силов, что топор отпустило. Пошел за стойку, хотел штоф взять, а голос ему говорит:
— Много не пей. Нам и половинки хватит. Да возьми вон тот, он хороший, не сватанный.
— А этот чем плох?
— Этот тебе подменили, когда мужика обслуживать ходил. Это с дистанции доставщик проверяет. Посмотри дно.
И правда — в дне дырка, воском залеплена. Можно сливать, печати не срывая.
— Верни его, скажи, что торговать намерен честно.
Целовальник налил два стакана, оглянуться не успел — один по воздуху поплыл, опрокинулся, да опять на стол вернулся.
— Ну, брат, спасибо за угощение. Теперь я тебе расскажу, кто я есть. Я — сын богатых родителей. Прокляли меня еще в утробе материнской. Сначала отец ни за что, ни про что, а потом и матушка поклялась мной в нечестивом деле. Она брата батюшкиного убила, чтобы богатством попользоваться. Так и скитаюсь по свету, не нахожу себе пристанища. Уж тридцать лет.
А с тобой давай уговор заключим. Каждый день в полдень и полночь ставь мне по стакану вина и пресную лепешку в чело за заслонку. Тем и сыт буду. А я уж тебе услужу. Только служить тебе буду год, а через год уйду. И ты сразу за мной, иначе проторгуешься.
Не бойся — ни проверочных, ни посыльных, ни дистанционных. Я о них предупрежу. Только и ты, брат, образов не заводи.
Наутро проснулся Васька — день торговый, а он полупьян. Вечером пересчитал прибыль — копеечка в копеечку. С тех пор пошла у него торговля. И все ему завидовали. Бросил Васька сам пить, знай, денежки копит.
Так и год пролетел. Пришла полночь. Прощается с ним нечистый:
— Прощай, брат. Я ухожу. И ты завтра закрывай кабак, уходи отсюда.
— Хорошо. Покажись мне.
— Бери ведро воды, свечку и смотри в отражение.
Смотрит Силов — рядом с его лицом в отражении еще одно лицо появилось. Да такое пригожее: чернобровое, черноглазое, на щеках румянец.
— Какой ты красивый!
— Не родись красив, родись счастлив.
И в тот же миг раздался страшный вопль и крик в печной трубе.
Наутро не послушался Васька, решил поторговать последний денечек. Да тут же и был оштрафован дистанционный на двести пятьдесят рубликов. Тогда забрал он заработанные за год две тысячи и ушел. Купил себе на них постоялый дворик. Живет богобоязненно, благочестиво, в достатке семейство содержит.
Пока слушали рассказ Гришки, подливали ему. Да только он и пить не стал. Умолк. Посмотрел на всех каким-то другим, трезвым, взглядом, подхватил шапку и вон из кабака.