…После Петрова дня Михайло собрался на дальний покос. Мужики, помолясь, разминали косточки рядом с домом, на ближних лугах, Михайло же рассудил, что ближний, малый надел, он всегда успеет закопнить.
До рассвета запряг лошадку в телегу, сложил нехитрый полевой скарб, дождался, когда баба его — приземистая Марфуша, прижимая к груди узелок, уселась на подстеленную дерюжку. Тронулись.
День занимался ладный, небо, будто изба накануне праздника, прибрано чисто, ни облачка. Телега слегка поскрипывала, жаворонки вторили. Благодать!
До покосов добрались, когда уже солнце в зените стояло. Пока лошадку распрягали, стан сооружали, Михайло все на Марфу поругивался: не пожелала в ночь ехать, сейчас бы уже первую копенку накосил.
По-хозяйски обошел надел — трава густая, сильная. Дошел до границы с соседней делянкой кривого Василия… Показалось ли? Камни, что на меже стояли в прошлом году ровненько в ряд, будто сдвинуты? Присмотрелся — не показалось, сдвинуты! На десяток саженей меньше участок стал. Никак соседушко лихоманит?
Марфу позвал, но та подмены не заметила. Косит Михайло, а сам все о камнях думает, на соседский лужок посматривает. И кажется ему, что у Василия трава гуще и сочнее.
Не выдержал, подошел, покачал валун — шатко. Оторвал от земли, передвинул. Жена увидала, бросилась:
— Это что ж ты, окаянный, творишь? Или своего мало? Позором всю семью покрываешь.
— Отойди, — ожег мужик взглядом, — не лезь, не бабье то.
А на рассвете другого дня явился и Василий со своей Оленой. Распрягся и сразу к камням. Сжал кулаки, пошел на соседа. Михайло лишь ухмыляется.
— Думал, не замечу? Аль не стыдно? Сколько лет мирно жили.
— А ты не совести, — голос Василия срывался на крик, — не совести. Сам камни сдвинул, а меня позоришь.
— Так я на место поставил. И говорить не о чем, — Михайло взялся за отложенную, было, косу.
— Как не о чем? Грабишь среди бела дня, — сосед кинулся в драку. Бабы завизжали, бросились разнимать. Затрещала холстина, полетели клочки волос. Олена окатила дерущихся студеной водой. Притихли.
— Пусть нас Мать-Земля рассудит, — не унимается Василий.
— Не греши, милой. Сам же знаешь, виновен.
Но мужика не остановить, рубанул землицы с дерном, на голову положил и пошел. По правилам, весь свой участок должен обойти. Начал с дальней границы, шел, голову высоко держал. Бабы застыли, рта боятся открыть. Михайло лишь мелко крестился.
А Василий к камням подбирался, зашел на соседский надел, сделал пару шажков и упал. Глаза закатились, изо рта пена. Тут уж не до дележки, быстрей кобылку запрягать, да к знахарке везти.
Гнал мужик лошадку, а сам все на лежащего соседа поглядывал, молитвы читал. Живым до старой Лукерьи, что славилась своим лекарством, привез.
Весь покос пролежал Василий в беспамятстве. Поднялся лишь к сентябрю. Тенью по деревне бродил, стыдно. Все вспоминал, как по весне камни те таскал, да ровнял, чтоб не приметно. Мужики ему делянку скосили, да сено перевезли. Больше всех старался Михайло.