…За несколько дней моя копилка пополнилась удивительными сказками. Удалось мне записать и народное толкование вторжения
В последний день, помню, я засиделся особенно долго. Степан, радушно принимавший меня все эти дни, стал настаивать на моем уходе.
— Ночь-то сегодня купальская, мало ли.
— А что произойти может?
— Так известно, нечисть с насиженных мест согнали, вот она и рыщет. Но не всегда во вред, насмотрелся я в юности, да только, барин, не поверишь, чай, не сказочки.
— А ты расскажи.
— Мне тогда годков семнадцать было. Помню, что отпросился я на гулянье купальское. Батя отпустил, да наказал за сестрами приглядывать. У нас в семье, поверишь ли, восемь девок уродилось, а нас с братом — двое сынов всего. К тому времени двух замуж выдали, а еще три в пору вошли. От такой жизни за первого попавшегося отдашь, вот и сосватали Татьянушку, сестрицу мою, за слепенького. Ох и плакала, сердечная. Она, веришь ли, самая красивая из всех сестер была — статная, коса в руку толщиной, с лица белая, а глаза — как небо весной. И такая красота слепенькому достанется. В тот вечер пошла и Татьянушка погулять последний раз. У опушки развели костры, хороводы водим, песни поем, а как дошла моя очередь через огонь прыгать, чую, будто тянет кто за рукав. Обернулся — нет никого. Только повернулся, опять тянет, да сильно так, аж рукав трещит. Ну и пошел я за тем невидимкой. Он привел меня к амбару нашему. Рванул я дверь, смотрю, а Татьянушка петлю к балке приладила и уж голову туда просовывает. Подскочил я, оборвал веревку, да домой ее снес, она, будто без чувств, стала. Так и спасли мы ее вместе с невидимкой.
— А замуж-то отдали за слепого?
— Отдали. Знать судьба ее такая, она с ним ладно жила, девятерых детей наплодили. Так-то. Да и любил он ее, жалел сильно, — старик замолчал, всматриваясь в темный угол избы.
Я распрощался и быстрым шагом отправился в дом к моим гостеприимным хозяевам.
В свете полной луны тропинка, протоптанная сквозь редкий лесок, была видна столь отчетливо, что я разглядел рыжую головку мясистого подосиновика, выскочившего у самой дорожки. Внезапно я ощутил порыв ледяного воздуха. Какая-то белая тень метнулась слева от меня.
Я замер, вглядываясь в темные кусты. Но никого не заметил. Стоило мне сделать шаг, как из мрака с жутким хохотом показалась фигурка молодой девушки, одетой в нательную посконную рубаху. Ее светлые волосы были распущены, а глаза выдавали безумие. Девица остановилась в шаге от меня, погрозила пальчиком и довольно прытко побежала к усадьбе.
Меня сковал какой-то мистический ужас, вспомнились сказки о покойниках, умерших неестественной смертью. Не помню, как добрел до своего флигеля, как, не раздеваясь, упал в постель. Утром, изрядно помятый, я вышел к завтраку.
— Что-то неважно выглядите, — всполошилась Марфа Кузьминична. — Уж не захворали ли?
Пришлось рассказать о ночном приключении.
— Это Таиска, заполошная, испугала, — Афанасий Егорович виновато поведал мне историю безумной девки Таиски, проживающей в людской, в отдельной комнатке.
— Она безвредная, — вступилась за несчастную хозяйка, — только держим взаперти, чтобы чужих не пугала. А вчера девки на гулянье отправились, вот и сбежала.
Оказалось, что таинственная незнакомка — всего лишь безумная девушка-подросток, дочь дворовой Любки, «прижитая невесть от кого».
После обедни я засобирался в город. Милые старики явно расстроились, но дела требовали моего отъезда. У крыльца появилась все та же скрипучая коляска, которую загрузили всевозможными деревенскими гостинцами «в дорогу». Расцеловавшись с хозяевами и дав обещание непременно погостить у них в следующем году, я отбыл на станцию.
Сказка о Наполеоне
(По материалам статьи священника села Лилинского Пермской губернии Петра Словцова, доставленной в Географическое Общество в 1849 году.)
Французский государь Полеон был сильный и могучий человек, завоевал множество государств и, завидуя государю нашему Александру Павловичу, захотел идти войной. Да не посмел просто так подступиться, а первоначально прислал ему грамотку:
«Русский царь! Я знаю, ты силен и всем богат, а у меня есть двенадцать генералов. Прокормишь ли ты их целый год из серебряной посуды? Если прокормишь, то буду с тобой жить в мире, а нет — не обессудь».
Прочитав ту грамотку, царь сильно задумался, а наутро созвал своих сенаторов и генералов, да все им пересказал. Рассудите, мол, да присоветуйте, что ответить нам французскому Палеону?
Заспорили советчики: кто говорит, что не нужны нам едоки французские, а кто, войны испугавшись, советует их принять как писано. Порешили исполнить волю Палеона. Государь собственноручно отписал ответ: так, мол, и так, присылай своих генералов на прокорм. А в это время подобрали им квартирку, снарядили, как положено, самовары там, чашки-вилки, тарелки да бутылки — все серебряное, как велено было. Приставили к этим едокам двенадцать мальчиков в услужение.
Прибыла французская делегация, разместилась на той квартирке, все им нравится, все по вкусу. Сели генералы чайку испить, из самовара серебряного в серебряные чашки наливают. Пили-пили, а потом и чашки съели, да самоваром закусили.
С тех пор как поедят, так посудой и закусывают. Мальчики, что в услуженье приставлены, обо всем царю пересказали. Видит наш государь, что дела странные творятся, но велит отказу не чинить, как в договоре прописано, мол, пусть, раз у них мода такая.
А генералы, меж тем, неделю-другую живут, да серебро наше поедают, вот уж и месяц, другой пошел. Мало осталось серебра в государстве. Собрал царь опять своих сенаторов-советчиков, так, мол, и так, что делать с напастью французской? Думали-думали, да ничего лучше не придумали, как объявить во всех городах земли русской о беде такой, может, найдется тот, кто с обжорами палеоновскими справится. Уж шибко мало серебра осталось.
Написали такие объявления, да на всей земле русской расставили. И надо же такому случиться, что шел в то же самое время мимо росстани, на которой эту надписацию вывесили, поп-расстрига. За лишнюю чарку расстригли, это у нас обычное дело. Так вот, прочел он, да и говорит, что дело это совершенно пустяковое, не стоило из-за него царю-батюшке и печалиться, что он не просто отучит заморских гостей серебро русское есть, а еще и заставит их вернуть съеденное. А в это время народу рядом проходило множество, услыхали они слова попа, да к царю его доставили.
Поп наш и перед царем не сробел.
«Прикажите, — говорит, — мне платье дорогое сшить, будто я посол иностранный, приквартированный к генералам, дайте мальчика в услужение, да прикажите большую бутыль вина подать и посуды стальной. А закуски вовсе никакой не давать».
У государя не как у нашего брата, стоит приказать — как тут же готово. Приодели нашего расстригу, причесали, да к французам отправили. А перед ним молву пустили, что, дескать, сам королевич из другого государства пожаловал, да за честь почитает с подданными Полеона проживать.
Наступило время угощаться. Сели генералы вместе с попом, пьют-едят, а попу только ерофеича подают. Он его и пьет стакан за стаканом без всяческой закуски. А между тем генералы, по своему обыкновению, к посуде приступили. Тогда схватил наш расстрига свою большую вилку, наколол французского генерала, да целиком проглотил. Потом выпил ерофеича, да вторым закусил.
Так одиннадцать генералов в брюхо свое и отправил. А по поводу последнего государю отписал: мол, что, царь-батюшка, с ним делать прикажешь? Закусить ли им, или как языка оставить? А государь ответил, что пусть сам решает.
Тогда велел поп приготовить двенадцать котлов чугунных на площади, да растопить в них смолы. Прикупить двенадцать кульков с перьями, да подогнать двенадцать крытых кибиток.
На следующий день все было готово. Народу собралось видимо-невидимо, сам царь с сенаторами пожаловали, интересно стало, как будет поп серебро вызволять. А поп чихнул, да из него генералы повыскакивали. Говорит он им тогда, чтобы всю посуду царскую выплюнули. Генералам делать нечего, всю до последней ложечки вернули. Тогда поп загнал их в котлы с горячей смолой, обвалял в перьях, погрузил в кибиточки и во Францию отравил.
А генералы эти, как до Палеона-то добрались, сразу жаловаться стали. Не стерпел Палеон, войной и пошел. Но только не попустил Господь победы вражьей, и до сих пор живы молитвами да удалостью людей.