Дуняша проснулась до света. Маманя хлопотала у стола: раскатывала тесто, да поправляла чугунки в жарко топящейся печке.
— Проснулась, моя горлинка? Умой личико да спомоги. Не чаю уж закончить.
— Я споро, маменька, — Дуняша легкой птичкой спорхнула с лежанки. Умылась, накинула домашнее платье, подвязала косу лентой, на мгновенье застыла у расписного сундука, потом, будто очнувшись, подошла к иконам, сотворила молитву и к матушке на подмогу. Радоница, Пасха умерших, поминальный обед для почивших должен быть праздничным.
Матушка уже и блинцы испекла, кутью медом сдобрила. Пироги на подходе, каша жаром пышет, яички в луковом отваре томятся, знай, поворачивайся. А тут и братцы Никитка да Семка проснулись, по лавкам скачут. Батенька даже прикрикнул на огольцов. Меньшой Семка изловчился, да из стопки блинцов, прикрытых рушником, один утащил, за что заслужил от батяни оплеуху.
— Ты что же, поганец, делаешь. Не тебе готовлено. Это обед покойничкам, а ты руку свою чумазую тянешь, — поругивался Фрол Кузьмич, а сам в бороду усмехался.
Со вчерашнего дня всю Фомину неделю хозяйки под рушником оставляли обеды для умерших родичей. Эти блинцы были приготовлены Лукерьей Захаровной как раз для этого. Потому поступок Семки, которому шел уже шестой годок, считался зазорным.
— Это ты знаешь, у кого скрал? — продолжил воспитательную беседу Фрол Кузьмич. — Это ты блин у бабки Евдохи выкрал. Лежит бабка Евдоха, ждет блинца на Фомину недельку, а ее любимый внучок, с кем раньше нянькалась, съел.
По чумазому личику постреленка пролегли две слезные дорожки.
— Да ладно, не шмыгай носом-то. Только без спросу не бери. Пора к панихиде сбираться. Скоро ты, Лукерьюшка, поспеешь?
— Да уж чуток. Я там мальцам рубахи чистые сготовила, да тебе самому праздничную, нарядную. Скоро и мы с Дуняшей приоденемся. Эх, какую хозяюшку вырастила, да, видно, последние денечки мне помогает, — от этих слов матери девушка зарделась как праздничная лента в косе.
В церковь к литургии шли наряженные. Впереди хозяин в холщовой рубахе, расшитой понизу шерстяным шнуром. Порты из полосатой набойки заправлены в сапоги. Зипун из серого сукна на ветру развевается. Картуз залихватски на бок сдвинут. В руках узелок побрякивает, еще с вечера штоф припасен.
Лукерья Захаровна семенила рядом в праздничной кофте, расшитой умелыми руками Дуняши. Широкая юбка с оборой, да платок разноцветный, под косами узлами стянутый. Поверх рубахи парчовая епанечка, Фролушка из городу привез с извозчичьего дохода. Дуняшенька в кофте праздничной с кружевным оплечником с золотыми нашивками. На головушке платочек беленький, по-девичьи подвязанный. Мальцы Никитка и Семка в чистых рубахах да новых порточках вокруг семейства кружили, дождик кликали.
— Погодите уж, — не выдержала Лукерья Захаровна. — Дайте, пострелята, панихиду отстоять, да на кладбище посидеть, вымокнем.
— А дождик сегодня целебный, — вступился за сынков Фрол Кузьмич, — а девицам скорое замужество сулит. Ты, Дуняша, как дождь пойдет, колечко сними, да капельки скрозь пропусти.
— Что ее учить-то? Сваты уж у порога. К осени приданое готовить, — недовольно ворчала мать. Оно и понятно, одну дочь Бог послал, одну помощницу по делам бабским. А как отойдет в мужнюю семью, одной Лукерье топтаться. Сынки-то еще малолетки, не скоро снох в дом приведут.
От этих разговоров девушка совсем засмущалась, глазки потупила, уголки платочка теребит. Еще с осени сердечко ее Егорушкой занято, люб он ей. Да и она ему люба. Он сам ей на Масленичных гуляньях сказал, когда с горы на санках летели. Хотел он, было, своих родителей упросить, чтобы на Фоминой неделе свадьбу играть, да воспротивились будущие свекр со свекровью.
Не то чтобы Дунюшка была им не по нраву, такая ладная да кроткая девушка, а говорили старики, что негоже свадьбы по весне играть. Вот уж осенью, когда урожай собран, можно и погулять на славу. А весной женятся те, кто до осени ждать не может. Вон, Акулинушка, девка старая, рада и за вдового, они на Фоминой венчаются. Степанидушку сосватали, так девка эта — сиротка, с бабкой растет, им не до игрищ. А Дунюшка и Егорушка из семей степенных, основательных, им грешно малую свадьбу играть. Приходится молодым ждать до осени.
С церкви пошли на кладбище, к родным могилкам. Помолились, прибрались, погоревали чуток, а много на Радоницу нельзя, на праздник пришли, да расстелили на лужайке за оградой покрывало, расставили снедь, сели помянуть. Тут же родичи да знакомые подтягиваться стали. Фрол Кузьмич, знай, из штофчика пришлым людям наливает, да закусить предлагает. Раскраснелись лица, бойчее разговор пошел.
— Ты, Фрол, в Покровской слободе бывал? — дед Федул, завсегдатай посиделок обратился к хозяину.
— Это в той, что за Волгой, малоросской?
— В ней, в ней. Рассказывал Василек, он туды по извозчьему делу ездил, что на Фоминой неделе бабы там игрища особые устраивают, Фому ловять.
— Это как? — подала голос Лукерья. — Фома — он же апостол.
— А так, — протянул старый Федул, — отправять, значицца, мужиков своих в поля, а сами соберутся вместе выпить, да давай по улицам шлепать, чужих мужиков ловить. Как кого спохватят, так в арест возмуть, щипают, да щекочуть, требуют выкуп. А мужик энтот, пойманный, у них Фомой прозывается. Пока он им штоф не поставит, не отпустят.
— Срам какой, — Лукерья недоверчиво качала головой.
— А что, стелилась у вас коровенка черна? — бабка Матрена уселась на пенек рядом с покрывалом.
— Стелилась-то стелилась, да телок уж больно слабый, — отвечала Лукерья, протягивая старухе чарку. — На вот помяни, да закуси, чем Бог послал.
— Науку людей древних не исполняете. Пошто отопки у скотного двора не вешаете?
— А на кой лапти сношенные скотине?
— На кой, на кой, — передразнила старуха хозяина. — Не нами век начат, не нами и кончится. Спокон отопки к скотине подвязывают. Сколь отопков, столь и скотины ведется. Опять-таки, от глаза лихого. Вот зайдет, скажем, какой колдун, ворожить, значит, увидить — лапти висять, и подумает «на кой». А пока он думать-то будет, сила колдовская из него и выйдеть.
Слушала Дуняшка разговоры взрослых, а сама Егорушку высматривала. Увидела в красной расписной рубахе за дальним кустом, с родителями трапезничал, зарделась вся.
— А слыхали, будто бы в Белгазе в том году покойника в барский пруд бросили? — к застолью подошла кума Лукерьи, одноглазая Симка.
— Это кто же его туда бросил-то?
— Кто же знает, народ не признается. Будто бы становой приезжал, допрашивал. Верят там, что умерших опойцев просить дождя надо. Ну, у них как раз прошлым летом один такой помер. А лето-то какое было, ведра и ведра, сохло все. Вот они и выкопали бедолагу, да в пруд бросили, чтобы, значицца, он дождя выпросил.
— И что? — Фрол Кузьмич очень любил страшные истории.
— Что-что, углядел слуга барский, будто нога из пруда торчит, шум поднял, да так все и раскрылось.
Не торопились взрослые по домам, а Дунюшке не терпелось. Вечером забавы молодые, хороводы да пляски, вечером Егорушку своего увидит, к груди его горячей прижмется. Чу, будто за косицу кто дернул. Оглянулась Дунюшка, подруга ее стоит за спиной, Марьюшка.
— Ну идите, идите, милые, мы уж сами соберем, — Лукерья Захаровна заметила переглядывания девиц.
— Дунюшка, милая, Филька пакость сноровит, хочет тебя водой облить, — зачастила Марья, уводя подругу в лесок, где на опушке уже собиралась деревенская молодежь.
— Как облить? Вот злодей!
— Сама слыхала, как он перед парнями похвалялся, что обольет тебя сегодня водой, будешь ты его, никуда не денешься.
Про обычай обливания водой на Радоницу девицы перешептывались на своих посиделках. Парень, обливший девушку, должен обязательно взять ее замуж, а иначе девка порченной считалась.
— А Егорушка, он-то знает?
— Ему Федька побег сказать.
— Может, не пойдем, — Дунюшка вся дрожала.
— Как же, не пойдем, меня Ванятка дожидается.
— Давай я бате скажу.
— Запрет тебя батя твой, не даст денечки красные погулять.
Но Фрола Кузьмича, похоже, известили, он быстрым шагом догонял девиц.
— Слыхала, что Филька-поганец, задумал? Перекати-поле, а туда же с нами родниться. Да и не люб он тебе, ведь не люб? — тряс он Дуняшу.
— Нет. Мне Егорка Митрофанов люб.
— Так это я заприметил.
Из-за кустов в ложбинке донеслись крики, Фрол Кузьмич устремился туда, наказав девушкам держаться подальше. Вскоре оттуда вылез Егорка в разорванной рубашке. За ним потянулись парни, ведущие мокрого Фильку. Ковш водицы, приготовленной Дуняше, они вылили на него со смехом.
— Хорошего ты мне зятька выбрала, смелого. Играйте, да не заигрывайтесь, до осени подождите, — напутствовал Фрол Кузьмич молодежь, возвращаясь к посиделкам.
А на поляне молодежь уже затеяла игру в селезня и уточку. Взялись за руки хороводом, а парой Дуняшу с Егором выбрали. Парнишка-селезень ловит свою уточку, а девица убегает, прячется, то в круг, то из круга. Стоящие в хороводе норовят уточку спрятать, да под смех и пение:
Селезень за уткою гоня,
Молодой за серою гоня:
«Поди, утица, домой
Поди, серая, домой.
У тебя семеро детей,
Восьмой селезень,
Девятая утка,
Десятая — шутка».
Егорушка изловчился, да схватил Дунюшку в объятия крепкие. Встали они в хоровод, а селезня и уточку уж другая пара играет. Да только жарко Дуняше от руки Егорушки, аж дух перехватывает. Чует, рука любого дрожит, как в лихорадке. Кидает она украдкой взгляды на суженого и огнем загораются милые очи.
А Лукерья собирала узелок, одаривая родных и знакомых пирогами «на помин». Собирала, а сама прислушивалась к пению, доносящемуся из лесочка. «Эх, видно, последняя девичья Радоница у моей Дунюшки», — вздыхала женщина.
Пела, плясала деревня до самых сумерек, веря, что и покойные предки радовались с ней. А на следующий день в дом Дунюшки пришли сваты.