В Лазареву субботу, дождавшись, когда мать с товарками отправится в лог за вербой, Стёпка Меньшов разорил её сундук, выкрав новину. Старая Акимовна долго теребила шершавыми руками принесённую холстину, смотрела на просвет, даже пробовала на зуб, причмокивая. Вздыхала, охала, но вынесла-таки заветную бутылочку.
Всю праздничную службу Стёпка переминался с ноги на ногу, скоро крестился, поддерживая левой рукой спрятанный за пазухой свёрток.
«Что же весь православный люд радуется, а мне теперь и не выпить? Не запрещено сегодня чарку-другую в честь праздничка-то», — уговаривал он себя, торопясь к опушке покрытого зелёной дымкой леса. В трактир ему путь заказан, не с чем. Беднее их с матерью во всей деревне нет. Не стал далеко забираться, лес хоть и прозрачен, да времечко не хороводное, чай, не сыщут. Расстелил тряпицу, разложил нехитрую закуску: луковицу, ломоть хлеба да рыбку сушёную, к праздничку припрятанную. Достал из-за пазухи бутылочку.
«Не возбраняется в такой-то праздник», — приговаривал Меньшов, крестясь, прежде чем пригубить. Горло ожгло. Парень неторопливо отломил от краюхи, зажевал и опустился на пригорок, с которого в пролесок виднелась дорога к деревне.
Он терпеливо ждал, когда горячая жидкость разойдется по телу, от чего голова станет лёгкой, будто облако, плывущее по забрызганному золотом небу. Вот уже остатки плескались на донышке, а лёгкость не приходила. Не радовало ни яркое солнышко, ни первые переклички птиц, ни свежий ветерок, играющий молодыми, тугими веточками. Холстинка матушкина пеленой стояла. Вспоминалось, как старая Захаровна ходила на реку снопы вымачивать наравне с молодками. Как мяла, сбивая ноги в кровь, а потом всю ночь охала, да вставала испить отварчику. Как сидела за станком, щуря подслеповатые глаза.
Злость тёмным полотном накрыла Степана. Разве ж его вина, что остался он без батьки, что жили приживальщиками в семье деда, псами дворовыми за ломоть хлеба служа? После смерти стариков их с матерью и вовсе из дома погнали, отделив старую, полуразвалившуюся избу, в которой все ветра гостевали. Как помнит себя, все по чужим подворьям батраками. За что, Господи? За что в праздник святой волком-одиночкой по оврагам скитается? Горько, муторно, будто вся душа полынью пропиталась. Заволакивает, дурманит, холстинка та душит, не вздохнуть…
— Дозволь, молодец, с тобой посидеть, вместе дню святому порадоваться, — незнакомый старичок опустился рядом, подстелив под себя вынутую из кармана тряпицу.
— Сиди, ради Христа.
«Откуда он взялся? На странника не похож, одет уж больно богато, будто приказчик у купца», — пронеслось в голове юноши.
— Денёк-то сегодня, каждая веточка радуется, обновления поджидаючи.
— Только мне, батя, радоваться-то не с чего. Уснуть бы в такой денек, да не просыпаться вовсе.
— Что ты? Что ты? И в другие дни мысли такие — грех великий, а уж сегодня, когда Христос в души к людям входит, разве ж можно его гнать?
— Мою душу-то, небось, минует. Уж больно черна. Я вот, батя, матушкину новину пропил нынче. А матушка-то моя — сиротка неприкаянная, одни мы с ней на всем белом свете. Всю зимушку ткала, а я снёс, за бутыль эту проклятую Акимовне снёс.
— Душа твоя плачет, хорошо это. В потемках бродишь, от света жмуришься.
— Эх, встретить бы Бога, спросил бы я его, отчего доля мне такая выпала, с червоточинкой? Полынью горькой, чернобыльником под ветрами гнуться?
— Глух ты, парень, вот и не слышишь колокольчиков души.
— Какие колокольчики? Уж видно, со счастьем судьба моя и не встречалась. Вот кабы клад отыскать.
— Глухая душа о кладе мечтает, а сокровища своего не видит. Всё бы на царствие земное уповать, на чудеса, а сами-то, сами, что сами сделали мы? Нет человека, рожденного без сокровища.
— В чем сокровище-то, старый? — Степан почувствовал, как злость, годами копимая, вдруг забурлила, закипела, сжала кулаки.
— Остынь, остынь, сынок. Ты мне лучше скажи, как дерево чуешь. Слыхал я, резчик отменный.
Ещё мальцом, батрача вместе с матерью в усадьбе помещика, обучился Стёпка работе с деревом у известного на всю округу старого Матвея.
— В тебе, паренек, талант великий скрыт, пальцами душу дерева ощущаешь, — говорил опытный резчик, наблюдая за контурами невиданных цветов, что проступали из-под неопытных детских ручек.
Исполнял Стёпка мелкие заказы, резал ставенки, коньки, иногда ради забавы, вырезал игрушки деревенским ребятишкам. Перед свадьбой заказывали женихи в подарок невестам искусные шкатулочки. Да только плохо кормил их с матерью резной промысел. И то сказать, баловство это все. Как баловство и резная картина, что прятал ото всех под дерюжкой в сарае, картина невиданного города с куполами церквей и цветущими садами в палисадниках.
— Завтра поутру, отправляйся в город, вот по этому адресу, — старик протянул свернутую бумажку, — да захвати схрон свой, что от глаз чужих прячешь.
Очнулся Стёпка, темно уже. От земли холод под рубаху пробирается. Рядом бутыль порожняя да крошки на тряпице.
«Померещилось», — пробормотал парень, пряча в карман пустую посудину. Неожиданно пальцы нащупали клочок бумаги.
* * *
На городской выставке художественных ремесел огромное резное полотно художника Степана Меньшова занимало центральный зал. Казалось, что из комнаты можно выйти в чудесный город с диковинными домами, утопающими в цветущих садах. Разбитые всюду цветники омывали уютные городские улочки.
Множество мелких деталей: булыжная мостовая, кот, лениво зевающий у ажурных ворот, кружевные ставенки, затейливые скамьи для отдыха, сутулые, натруженные фонари делали картину настолько реальной, что посетители надолго останавливались, поражаясь мастерству художника. Они тихо перешептывались, отмечая всё новые и новые подробности.
Кто-то замечал дородную купчиху, поругивающую смиренно склонившуюся девку, кто-то удивлялся живости молодой мещаночки, торопящейся по своим делам, разглядывая группу отдыхающих на завалинке стариков, говорили о смиренном достоинстве зрелости.
Неожиданно голоса стихали. Какой-то свет озарял верхнюю часть картины под самым потолком, заливая небо бурлящим золотом. То ли освещение играло с посетителями такую шутку, то ли секрет мастера, знающего особый способ обработки дерева, а только для каждого гостя наступал момент, когда небо вспыхивало, рассыпалось множеством бликов, прошивало лучами маковки многочисленных церквей.
И в тот же миг странное оцепенение охватывало зрителей. Все эти мелкие детали, все эти булыжники на мостовой, коты, ставенки и даже фигурки людей вдруг растворялись, теряли очертания, значимость. Главным был этот волшебный свет, от которого становилось как-то по-особенному легко в груди, будто перед полётом.
Многие потом уверяли, что в этот миг им слышался тихий призывный звон колокольчиков…