Ее имя в переводе означало «небосвод». Она была черна, как головешка, и худа, как щепка. Контраст имени и облика сообщал ей некоторую демоническую крылатость. Так сказать, чернявый бесенок — мелкий клерк из адской канцелярии отправился с ревизией на небеса. Ведомство у него было мелкое, ну и обязанностей немного, так, проверить, все ли в порядке в горних высях, не прохудилось ли часом какое-нибудь облачко…
Она мечтала стать актрисой. Любила кофе и синий цвет. Умела слышать музыку летнего дождя и замечать рубины в капле вишневого варенья. Воображение отталкивало ее тельце от земли и устремляло в сияющий полет. Желание стать актрисой переполняло ее, делало почти одержимой.
Родители гордились ею, радовались, что дочь хорошо учится, не болтается праздно без дела. Их немного напрягали мечты об артистической карьере, но они считали себя демократическими родителями и снисходительно относились к увлечению дочери. В глубине души были уверены, что внешние данные не позволят ей поступить в театральный, и это отрезвит ее лучше всяких запретов. Блажен, кто верует…
Она самостоятельно нашла себе учителя по декламации. Стала заниматься, делала успехи. Пискливый девичий голосок «открывался», становился глубже и одухотвореннее, в нем проскальзывали уже волнующие низкие нотки. Родители пожимали плечами, но оплачивали уроки.
Правда, педагог по декламации как-то зазвала мать к себе на разговор. Вначале хвалила, потом стала высказывать опасения.
— Что вас тревожит? — мать поправила идеально уложенные волосы и улыбнулась. — Разве она плохо учится?
— Что вы! — замахала короткими ручками педагог. — Она прекрасно учится, у меня никогда не было такой способной ученицы, но, вы понимаете, это меня как раз и напрягает…
— Не понимаю, что именно? — мать начинала терять терпение.
— Как-то слишком много всего. Какая-то фанатическая одержимость. Мне иногда делается не по себе, когда она декламирует. Актерство — это всего лишь профессия, конечно, никто не спорит, надо вкладывать душу и отдавать сердце, но так, чтобы потом человек мог вернуться к себе настоящему. А ее будто нет, она растворяется в чувствах персонажа.
— Насколько я знаю, любое дело требует полной отдачи. Честно говоря, я в первый раз вижу учителя, который недоволен тем, что ученик хорошо учится, — мать улыбнулась. — Я знаю своего ребенка, поверьте, это все баловство.
— Не думаю. Нервная система у нее расшатана. На днях я рассказывала ей, как создавался спектакль «Принцесса Турандот». Ничего примечательного, просто обычный разговор об истории театра. Пришелся к слову. Так когда я ей рассказала о том, что в голодной Москве 20-х годов была создана такая яркая сказка, она заплакала. И такие слезы почти на каждом стихотворении. Поверьте моему чутью — отвезите ее куда-нибудь отдохнуть перед экзаменами. А еще лучше — пусть она поступает на следующий год.
— Непременно поедем. Но пусть попытается поступить в этот год. Я думаю, вы сгущаете краски, дома она очень веселая и покладистая девочка. И в школе все успешно. Но хорошо, спасибо за разговор, мы подумаем с отцом, — мать направилась к двери, оставляя после себя тонкий и холодный аромат духов.
Конечно, ничего они не подумали. И СямА поступила в театральный. Сдала экзамены с блеском. И закружилось, очаровало, понеслось! Она с упоением ушла в учебу, педагоги прочили ей большое будущее. Начинался вальс ее жизни — томительный, будоражащий, страстный.
— С-с-суб-лима-ция! — отчеканивала педагог по сценическому мастерству, прорубая воздух сухим кулачком. — Сублимация! Непременное качество большого актера! Умейте перенести личные переживания, чувства, ассоциации в театральную игру. Перебросьте свою энергию образу. Но делайте это с чувством меры, лепите образ и стойте как бы чуть-чуть в стороне. Не смешивайте образ с собой — это вульгарно! Когда вы играете козла в сказке, сообщайте ему свою энергию, но не становитесь сами козлом!
Сяма не могла оставаться чуть-чуть в стороне. Слишком кипящим, бьющим через край был темперамент, слишком пламенна одержимость.
Худенькая, маленькая, с горящими глазами, она боготворила Эдит Пиаф, мечтала поставить о ней мини-спектакль и сыграть главную роль. И, конечно же, исполнить под занавес знаменитое «Нет, я ни о чем не жалею».
Но артист — это всегда, в первую очередь — удача, а потом уже — талант и труд. И как это часто водится в мистерии, называемой жизнью, исполнять Сяме пришлось совсем другую песню. Потому что:
Вальс дешёвый у жизни суровой,
Оркестрик грошовый в ночном кабаре…
— Я бы от дочери не отказалась, — как-то бросила в лицо ее родителям знакомая.
— Она нас опозорила, — мать поправила седые, но так же идеально уложенные волосы. — Нам было стыдно смотреть в глаза людям. Спуталась не пойми с кем, нормальной работы нет, случайные заработки, вела разгульный образ жизни. У нас нет дочери по имени Сяма. И прошу больше в нашем присутствии о ней не вспоминать.
Отец промолчал. Он всегда молчал…
След Сямы затерялся. И может быть, никто и никогда так и не узнал бы о ней, если бы не случай. Или усмешка Судьбы…
Зима плакала. Выла жалостно, кряхтя, словно проклинала свою судьбу, не посылавшую ей ни крупинки снега. Будь она женщиной, то непременно закатила б истерику и была бы права! Ей бы блистать в роскошном серебристо-белом убранстве, под зеленоватым небом, выводить узоры на стеклах, румянить щеки и морозить лица. Но не дано этого счастья, поскольку послана она была в южный город, где снега — редкого гостя — боялись как огня, где вместо ослепительного морозного убранства предстояло щеголять ей в сером затрапезе асфальта.
И только вороны и ветер — и возлюблен же был ветром этот город! — каркали-рыдали над ее судьбой на все лады! «Ну, не повезло тебе, зимушка, что же делать! Дай хоть мы завоем вместе с тобой, погорюем над судьбой твоей бесснежной». Что-что, а завывал ветер в этом городе отчаянно.
Марине всегда было жаль зимы. Друзья в шутку называли: «Северная ты наша». И вовсе не потому, что родилась в середине февраля и по счастливой случайности с разницей в полмесяца, начиная с 31 января, отмечали дни рождения мужа, сына и дочери. И не потому, что жару женщина переносила плохо. Просто зиму было жаль, словно старую деву, поблекшую на фоне более успешных сестер. Она и в самом деле была тенью в мягкой осени, краткой весне и огромном всеобъемлющем лете. И Марина старалась не только Новый год и дни рождения, но и каждый зимний праздник отмечать ярко, весело, будто задабривая это время года.
…Был святой день для любого служащего — зарплата! Марина вышла из торгового центра с кучей пакетов! Во всех — маленькие подарки, незатейливые, но в шуршащих разноцветных обертках. А еще — сверкающая сковородка-блинница и уйма продуктов. На носу была Масленица. Марина помнила, как в детстве бабушкин дом с крутыми деревянными лестницами наполнялся дивными ароматами восходящего пузырчатого теста и всевозможных припёков-начинок. На душе становилось радостно.
До дома оставалось не так много, и, кроме того, Марина предвкушала, как будет прятать подарочки, чтобы домочадцы раньше времени их не увидели, ставить тесто на блины и пироги, и сердце ее пело.
«Стоп! — сказала она себе. — В церковь надо еще зайти. Завтра не успею».
Марина не была религиозна, не знала никаких молитв, но с Богом у нее были свои отношения. За каждое хорошее событие в жизни она непременно благодарила Его, твердо веря, что ничто — ни хорошее, ни плохое, — не происходит без Его на то воли.
В церкви надо было поставить свечку за исцеление любимой подруги. Та давно жила в другом городе, ездить стало очень трудно и дорого, но связь между ними не прерывалась. Между родными сестрами порой не бывает такого крепкого душевного единения, какое было между ними. И когда подруге предстояла сложнейшая женская операция, Марина не находила себе места. Без Татуши, как ласково называли Татьяну, она своей жизни не представляла и даже боялась подумать о плохом.
Все сошло как нельзя благополучно. Постарались ли врачи, смилостивилась ли Природа, или Марина умолила всех святых, но отступил призрак Безносой от Татуши, и сейчас Марина выдохнула с облегчением.
С тех пор 11 числа каждого месяца, в день операции подруги, она не забывала заглянуть в маленькую церквушку в четырех кварталах от дома. Ставила свечку неизменно у лика Богородицы Всецарицы, благодаря не только за жизнь, но и за сохранение женского естества Татуши.