Кого-то называют добрым, а вся его «доброта» заключается в том, чтобы улыбаться и поддакивать всем без разбора. Кого-то злым, а вся его «злость» — всего лишь в умении четко и беспристрастно выражать свои мысли. Если человек не понятен — приговор один: странный! И поди, избавься от ярлыка! Не получится! Людям легче, когда ярлык на ближнем есть. Не надо голову ломать, все по ценностному реестру оформлено!
Однако был среди моих давних знакомых человек, который свой ярлык оправдывал идеально. Он жил по соседству с одной из моих подруг и часто заходил на огонек, когда мы устраивали посиделки. Казалось, от Бога он обладал только одним талантом, но зато огромным и редким —
Бывало, придет, потопчется в передней — крепенький, аккуратный старичок, улыбнется смущенно и приветливо всем и пройдет бочком, словно извиняясь, в комнату. Непременно выберет себе там уголок потеснее, немного повозится, усаживаясь, и превратится в слух! Сколько его ни проси пройти в центр, сесть на видном месте, только замашет руками, уверяя, что ему и так превосходно и чтобы не беспокоились.
И в самом облике его было что-то маленькое, уютное, сказочное. Словно пряничный старичок-домовой с круглыми щечками, облитыми старческим румянцем, большими морщинистыми ушами и щелочками блеклых глаз. Взгляд их, однако, был быстр и цепок.
Настоящего имени-то его никто не помнил, а может, и не знал. Называли изредка по отчеству — Каримыч, а больше: «Этот, как его? Слушатель!» Потешались над стариком беззлобно: над его привычкой притопывать старомодными войлочными ботами, над манерой слушать, напряженно подавшись корпусом вперед и приложив к правому уху руку, над неизменным мохеровым кашне, которым он обматывал шею даже в начале лета. Потешались над всем отживающим и деликатно уходящим в небытие. Но при этом скучали, если старика долго не было, как скучают по привычной мебели, вдруг вынесенной из комнаты, после которой на полу остаются сиротливые светлые пятна.
В разговорах он никогда не участвовал. Но сказанное другими, любые беседы от политики до спорта и кулинарии будто вбирал в себя, расцветал от чужих слов, речей, будто отогревался душою лучше, чем телом от рюмки терновой наливки или от стакана чая. Казалось, что вот-вот встанет, глухо притопнет, расплывется в пряничной улыбке и проворкует: «Хорошо-то как! Тепло! Душевно!»
Но он этих слов не говорил и лишь тихо благодарил хозяев за прекрасно проведенный вечер.
— Плохая вещь — одиночество, — как-то заметила одна из гостей, глядя ему вслед. Он бодро шагал, по-старчески выгнув плечи, и с балкона 6-го этажа напоминал уютный колобок на ножках. — Ему бы сейчас дома сидеть, с внуками возиться, а он таскается по соседям-знакомым. Никого нет у него? — повернулась она к хозяйке дома.
— Отчего же? Вдовец, две дочери и трое внуков. Обе недалеко живут. Звали к себе, да он отказывается, привык к дому. Говорит, всю жизнь в этом квартале прожил. Гостит у дочерей, они к нему приезжают, но навсегда перебираться не хочет. Все двор озеленить мечтает. Пожилой человек, времени много, вот и фантазирует. С нашими дворовыми детьми-дикарями только двор и озеленять! Но рукастый старичок, все в своем доме сам сделал, по своему вкусу.
— Ну и дурак, прости Господи! Окочурится и не заметит как! Разве можно в таком возрасте жить без присмотра? Какой бы ни был крепкий, а все равно риск. Сколько комнат у него?
— Одна, а что?
— Ну, потом дочери, наверно, продадут и поделят между собой деньги. Дом каменный, потолки высокие. Это хорошо. Продадут — не прогадают.
Стало зябко. Зима на юге больше походит на промозглую осень. Свинцовое небо взбухло дождем. Сиротливо дрожали голые ветки ясеней, видно, и им было холодно. И весь двор типовой городской многоэтажки был сирым и бесприютным.
Мне захотелось догнать старичка. Ясно представилось, как он входит в свой маленький чистый дом. Отчего-то думалось, что у такого пряничного человека и жилище должно быть кукольным, словно облитым патокой, с непременными полотенцами, вышитыми петухами, тряпичной бабой-грелкой на чайнике и постелью с подзором и горкой подушек. Ни дать ни взять — домовенок Кузя за самоваром.
В комнате уже вовсю щебетали, обсуждали чью-то свадьбу. Я заторопилась.
— Ты что? — встревожилась подруга. — Все хорошо?
— Да, завтра с утра на работу, а я еще не все по дому сделала. До встречи! Слушай, а познакомь меня с ним покороче, — осенило меня. — А то все так — здравствуй-до свидания.
— Без проблем, — беспечно отозвалась она. — Приходи в субботу — посидим просто.
— Чай, безэшки, белое вино? — улыбнулась я.
— Кофе, коньяк, лимон! Устраивает?! До субботы!
Клубочек распутывался медленно. В субботу состоялось близкое знакомство с Каримычем, я была представлена ему, узнала, что он биолог по профессии и сейчас на пенсии, что у него два внука и внучка, что он их очень любит, но переезжать к дочерям не хочет, чтобы не стеснять никого.
Однако в разговоры он вступал неохотно, предпочитая слушать и благожелательно кивать говорящему. Со стороны могло показаться — китайский болванчик беспрерывно качает головой. И все же в блеклых зеленоватых глазах его — нет-нет, да и мелькало нечто, от чего становилось не по себе. Будто на сердце лежала мягкая кошачья лапа и время от времени вонзала в него когти. На всякий случай, чтобы сердце не забывало об их существовании.
— Иди сюда! — шепотом позвала меня подруга на кухню. — Я тут налила Каримычу немного зеленого борща в кастрюлю. И еще немного пирожков. Он любит мою стряпню. Помоги ему донести кастрюлю до дому. Авось, и разговорится.
Так и поступили. Пряничный старичок долго и смущенно благодарил, отнекивался, потом изысканно кланялся. Закончилось тем, что мы, наконец-то, двинулись в путь. Я несла кастрюлю с борщом, а он семенил впереди, поминутно оглядываясь.
Мы поднялись на 4-й этаж, Каримыч отпер дверь угловой квартиры и я оказалась в царстве домовенка Кузи. Все было точно таким, как я себе и представляла, разве что кружевного подзора у кровати не было. Но на всем остальном: круглом столике у окна, маленьких геранях в маленьких же горшках, часах с кукушкой и развешанной на стене коллекции тарелок гжельской росписи — лежала печать чего-то сказочного, невсамделишного и… бабьего. Казалось, что Каримыч сейчас всплеснет маленькими ручками и что-то скажет высоким женским голосом.
Но он молчал, только потирал озябшие ладошки и глядел на меня благодарно и цепко.
— Нравится? — кивнул он на тарелки. — От жены осталось. Из каждой поездки их привозила. В театре служила, — последняя фраза была произнесена с благоговением.
На стене висела фотография молодой женщины в синей овальной рамке. Красивой ее назвать было нельзя, но что-то притягательно-властное сквозило в развороте маленьких плеч и упрямо вздернутом подбородке. Две маленькие фотографии дочерей с внуками стояли за стеклом в шкафу. Собственных фотографий Каримыча не было.
Меня поразило то, что все в доме было двух цветов — синего и белого. Синее покрывало на кровати, белые занавески, белые стены, синий шкаф и синие табуретки. Зеркало в сине-белой раме. Даже герани на синем подоконнике были белыми, и лакированный пол — почти белым.
— Как у Вас удивительно! — не удержалась я.
— Красиво? — не без удовольствия произнес он. — Сам все делал. Люблю эти цвета. В них воздух, чистота, свежесть. Садитесь, — он придвинул мне синюю табуретку.
У меня не хватило решимости отказаться. Пряничный старичок смотрел на меня умоляюще и в то же время властно. Я присела. Словно по волшебству появился маленький поднос с фарфоровым чайником, сухарницей и чашками. Все было расписано под гжель, и чайник накрыт сине-белым полотенцем. Я словно попала в зимнюю сказку. Пестрый, не всегда понятный и не очень добрый внешний мир остался где-то далеко.
— Чистоты почти не осталось в нашей жизни, — вдруг тихо сказал Каримыч и сгорбился. — Чистоты и красоты. В окно выглянуть — душа болит. Все серое, мрачное, скамейки поломанные, каждый цементные дорожки норовит сделать, чтобы машину свою драгоценную поставить. Хотел сад разбить во дворе, скамейки новые поставить, цветы в клумбах по кругу насадить, да так, чтобы они сменяли друг друга — одни отцветали, а другие распускались. И все больше синих и белых, от них светлее, и сердцу легче дышится. И детишкам гулять было бы приятнее, чем в таком, — он махнул рукой в сторону темного, голого двора.
— Говорил с соседями, хотел их привлечь к этому делу, один бы я все это не осилил. Так они меня на смех подняли, подумали — умом тронулся. Потом стали возмущаться, мол, никому это не нужно, нам для машин места не останется, и вообще мы во дворе не сидим, а если нужна прогулка так лучше в парк пойти. Никому двор-сад оказался не нужен, а у меня даже чертеж остался, как бы это все было. Хотите, покажу?
Каримыч достал из шкафа рулон ватмана и развернул его.
— Вот смотрите, — указал он на большое расчерченное пространство в центре. Это наш пустырь во дворе. В центре я хотел разбить небольшой цветник-радугу, так, чтобы по кругу цветы сменяли друг друга от красных до фиолетовых. Представляете, какая красота?! А по краям — дорожки из плитки и квадратные рабатки из синих и белых цветов в шахматном порядке и хотя бы две скамейки!
Он воодушевлялся и глаза его стали поблескивать:
— И качели можно было бы поставить. А что машины — так ведь для машин стоянки есть. Ведь можно там их ставить, а? — Каримыч просительно заглядывал мне в лицо, будто я могла решить проблему стоянки машин и вообще всего остального.
— А это что? — я увела разговор в другую сторону и указала на четыре фигуры в виде веера.
— Лунный сад!!! — Каримыч засмеялся и даже привзвизгнул от удовольствия. — В хорошем саду цветы никогда не должны закрываться. На этих клумбах-веерах были бы рассажены растения, которые цветут только вечером и ночью. И непременно белые или серебристо-зеленоватые, чтобы мерцали в лунном свете.
— Да разве есть такие?!
— Есть! — победоносно и тоненько выкрикнул Каримыч. — Сколько угодно! И недорогие. Да я бы сам нашел семена! Душистый белый табак, лунная ипомея, белый мирабилис, цинерария — они расцветают только вечером и ночью. И был бы это не сад, а сказка, не двор, а вертоград души! Знаете, что это такое?
Слово было мне известно, но у старика были такие сияющие детские глаза, что я решила дать ему возможность насладиться успехом.
— Так раньше называли сады и виноградники. Прекрасно возделанные, усыпанные плодами. В них душа радовалась, глаз отдыхал, здоровья бы прибавлялось. Эх… Не захотели люди…
— Так у многих на дачах такая же красота, как Вы говорите, — я не знала, что сказать в утешение, и все слова казались нелепыми и жалкими.
— Дачи? — Каримыч посмотрел на меня так, словно видел впервые. — Да, конечно. У каждого за закрытыми воротами. А так двор был бы как игрушка, загляденье…
Он умолк и постукивал по чашке с гжельской росписью. Узор на ней казался совсем темным. Лист ватмана валялся под столом.
— Я пойду, поздно уже. Спасибо Вам.
— Вам спасибо, — бесцветно отозвался Каримыч, и я поняла, что чудесный вертоград закрылся для меня.
Весь вечер мои мысли возвращались ко двору-саду. Он даже приснился мне ночью. По дорожкам, вымощенным плиткой, бегали дети, матери сидели на скамейках возле длинных рабаток с белыми и синими гиацинтами. В центре была разбита огромная клумба-радуга, где чередовались бордовые стелющиеся розы, оранжевая календула, желтые фиалки, зеленая звездовка, голубые анемоны, синие гелиотропы и фиолетовые вербены. И всем было радостно, потому что не может быть плохо среди такого чуда. А когда на землю падал последний солнечный луч, то один за другим начинали мерцать цветы лунного сада, чтобы и ночью красота не покидала людей.
— Ну, как? — поинтересовалась подруга через несколько дней. — Разговорились? Видела его комнату?
— Да, видела. А кстати, почему соседи отказались помогать ему со двором?
— Шутишь, что ли? У него фантазии завиральные, это сколько денег надо, сил, а еще рабочих нанимать, в земле копаться. Да еще неизвестно, прижились ли бы его насаждения. Я лично с лопатой во двор не собираюсь. И муж мой тоже. У каждого свои дела. И никому это не нужно. Нудился-нудился, да, слава Богу, отстал. А что, он и тебе рассказал про двор-сад?
— Так, в общих чертах.
— Он всем рассказывает поначалу, не обращай внимания. Если не реагировать, то отстает сам. Одинокий старик — что возьмешь… Их хлебом не корми — дай с идеями поноситься…
Мы заговорили о другом и вскоре попрощались. Я отчетливо поняла, что буду приходить в ее уютный дом как можно реже. Что-то надломилось во мне. Так бывает, когда некого винить, и все же становилось мучительно жаль всего отживающего и деликатно уходящего в небытие.
К счастью, жизнь завертелась с утроенной силой. Времени даже на звонки не оставалось, не то что на чинные походы в гости.
Встретились мы с подругой почти через год…
— Бессовестная, — накинулась она на меня. — Где пропадала? Приходи в воскресенье непременно! Столько новостей! Все расскажу! Мы, кстати, обои обновили, оценишь! Ах, да, помнишь Каримыча, старика-соседа моего? Перебрался он к одной из дочерей, слава Богу. А квартиру его дочь сдает. Ну, и правильно! И он под присмотром, и квартира не пустует, и мозг своим садом-двором больше никому выносить не будет. В общем, я жду. Придешь?.. Что молчишь? Придешь?
— Постараюсь, — выдавила я.
— До встречи. Жду! — отрапортовала она и повесила трубку.
Я выглянула в окно. Свинцовое небо взбухло дождем. Сиротливо дрожали голые ветки деревьев, отчаянно каркали вороны — видно, и им было холодно. И весь двор моей типовой городской многоэтажки был сирым и бесприютным. Было грустно, будто на мне лежала вина за что-то. Странная вина, непонятная. Неизбывная…