И ночами жаркими не уснуть Серафимушке. В груди — будто птица, запертая в клетку каменную, трепещется, бьется, коготками царапает. Темно, смрадно, только лампадка в углу тлеет, мигает звездой далекой.
Перейти к предыдущей части статьи
Чудится, на печи бабка Агафья ворочается, мается от бессонницы, молитвы шепчет губами иссохшими. Второй год как схоронили Агафью, второй год и пожалеть Серафиму некому.
— Ох, бабонька, силушки ты своей не ведаешь, дремлет она. Ты не смотри, что тихая, буря в тебе до поры зреет. Любви и смирения проси, — приговаривала старая, поглаживая непослушные завитки, укрытые платком.
— Да вроде смирная я, бабушка, Сашенька мой которую ночь на гуляньях, а я и не ропщу.
— А ты ропщи, не держи в себе, не корми бурю-то. Да и не дело — от молодой жены на гулянья бегать.
Но молчала Сима, все думалось, что сама с изъяном, вон и в родительском доме попрекали, говорили: не девка — колода колодой. А и впрямь колода, другие бы слезы лили, а ей не плачется.
Оттаивать стала, как Любушку к груди в первый раз приложила. Смотрела на глазки синие, носик горошинкой, и улыбка не сходила с лица. Фиска все ворчала, мол, младенцем будто куклой играет, а дела стоят. Да что ей ворчанье домашних, что хмельная грубость мужа, когда ее Любушка уже и сидеть стала, а потом и ножки пробовать. Шатается, за лавку держится, а топает. И так радостно Симе, так весело, лошадкой скачет, дитя тешит.
Только недолго радость длилась, за два дня сгорела в жару доченька. Тогда и слезы, что на век бабий отпущены, выплакала. На мужа, лежащего под святыми, обмытого после лютой драки, не хватило. Окаменела, отяжелела, лишний раз рта не раскроет ответить.
Только глядя на Машеньку, что-то отзывалось в груди, будто тень Любушки. Но скоро и тени этой не будет, не будет сказок, что сама себе сказывала про выросшую доченьку, про свадьбу ее да счастье семейное. Ничего — пустота каменная.
И вдруг эта птица манит в снежную ночь, сулит неведомое, тайное. Будто нужна кому, есть ей место на свете этом, неприкаянной.
В предсвадебных хлопотах день — что миг, оглянуться не успели, уже Святки — время гулливое, веселое. Тяжко Серафимушке. На обеды чинные, семейные идти не хочется, все с мужьями, детками, только она былинкой на ветру. К молодежи не прибьешься, срок вышел. Пока домашние по родственникам да соседям, все больше с ребятней Фискиной забавляется.
Днем-то еще ничего, в играх да сказках день проходит, а как темнеть начинает, деток спать уложит, так совсем тоскливо. Выйдет за ворота, отовсюду смех, песни, а ей плакать хочется. Только вьюга и подхватывает, будто утешает. То снежным пухом приласкает, то бросит в лицо горсть льдинок — остудить.
Несут Серафимушку ноги неведомо куда. Все чудится, за полотнами белыми отыщет она что-то, что давно потеряла. Каждый вечер приходит к старому дому Демьяна, в место безлюдное, темное, кустами, словно забором, отгородившееся. Перелезет через частокол, потопчется у обвалившегося крыльца, прижмется к промерзшим стенам щекой. Мерещится, что ее это дом, а в нем семья большая: муж с руками сильными да детишек мал мала. Жарко топится печка, на лавках пироги душистые. И оттаивает льдина, что в груди притаилась, уж и дышать легче, стихает запертая птица.
К своим возвращается за полночь. Они молчат, лишь переглядываются. Фиска на время язычок прикусила, очень хочется нагуляться вволю в праздничные дни. Даже слухи о разгулявшейся нечисти не пугают.
А между тем на посиделках только и разговоров было, что о беде одноногой. Степан Колодников говорил, будто бы видел во дворе тень странную, человек — не человек, вроде половины.
— Выскочил я на крыльцо в чем был, а оно уже до забора допрыгало. Раз — и переметнулось, только его и видели.
— Да после столов богатых и не такое пригрезится, — подсмеивались над Степкой.
Но на следующий день стали замечать, что с дворов птица домашняя пропадать стала. Кто курицы не досчитается, кто гуся. А тут еще старая Метелиха по дворам пробежалась, всем про беду свою рассказать. Будто постучали в окошко среди ночи. Она подумала, что ряженые пришли, дверь отворила, а там стоит непонятно кто — огромный, лохматый.
— А глаза как поленья в печи горят. Увидел меня, промычал что-то. Потянулся ко мне руками, а тут кошечка моя за дверь выскочила. Он ее схватил, сжал так, что из кошки и дух вон, отбросил в сугроб и через ограду выскочил. А руки у него, руки-то, что оглобли.
Но не ходит вдовушка по гостям, не слышит разговоров праздных. А домашние тоже помалкивают, лишь косятся. Фиска с матерью перешептывается. Слышит Серафимушка, будто спровадить ее хотят в дом родительский, мол, страшно с ненормальной жить.
Но не трогают бабоньку слова пустые, все ждет, как прикроется синим пологом свет белый, потянет ее подружка-метелица к пустому дому, сползающему к черной балке. А там — сон ли, явь, но успокоится сердечко, дождется судьбы своей.
С вечера идти побоялась, домашние, растревоженные слухами, по дому шастали, скучали в праздности. Еле дождалась, когда уснули, выскочила на крыльцо, а следом Матрена Спиридоновна:
— Куда? Не пущу. Что задумала, бесстыжая, к кому по ночам бегаешь?
Вернулись в дом, а там уже и Фиска поджидает — руки в боки:
— Сказывай, куда ходишь? Не дам семью позорить, ишь, тихоня.
Молчит Серафима, да и что ответить? Что и сама не знает куда и зачем? Разделась, легла, а уснуть так и не сумела. Слышится, будто скребет кто в окно: «Сима, Сима».
К вечеру следующего дня Машенька к подружке на гаданье засобиралась. Всей семьей отговаривали, уперлась девка.
— Распоследнее мое девичье гаданье, как пропустить? Да и подруженьки все будут, сговорились уже гадать в доме Варварки Перелетовой.
— О чем гадать-то, заполошная, все угадано, — не пускает Фиска.
— Свадебный поезд у порога, а она, ишь ты, гадать, — вторит мать.
— Не ходи, — схватила Сима за рукав молодую золовку.
— Отстань, приживалка, — отдернула руку девка. И то, родителей теперь слушать незачем, последние деньки в отчем доме, а уж юродивую-то.
— Не ходи, — не отстает вдова. Сжалось сердце, беду чуя.
— Вот еще. Сказала, пойду, значит, пойду!
Договорились, что до дома Варвары сестру проводит Егор. Он же и забрать обещал ближе к ночи. Ушла Маша, а Сима места не находит, за что ни возьмется — из рук валится.
— Уймись, леворукая, — не выдержала Фиска, — пойди мальцам сказку какую расскажи, пока все горшки не перебила.
Бормочет что-то Серафимушка, а сама в темнеющее окно поглядывает. Вот и звезды на небе выступили, ясная ночь, морозная. Жарко печка топится, пироги на подходе. Но не празднично на душе. Как управились, Егор засобирался, только опередили его.
Дверь отворилась, и в облаке морозного пара появились девушки — раскрасневшиеся, наспех одетые.
— Пропала Машка.
— Как пропала? Куда делась?
— Пошли мы во двор гадать, бросать валенок через забор, — сбивчиво рассказывала Варвара, — мы все в улицу кидали, а Машка говорит, что бросит в огород.
— Мол, сосватана и хочет посмотреть, правду ли гадание говорит, — перебила молоденькая Нютка.
— Бросила валенок, а за оградой — и впрямь будто кто поджидал. Мы идти побоялись, а она пошла.
— Только слышим крик Машкин и дышит кто-то по-звериному.
— Мы к забору, а там тень огромная. Не бежит, а словно прыгает.
— А Маша, Маша где? — Вскинулась Матрена Спиридоновна.
— Так утащил. К черной балке понес. А мы сразу сюда.
— Кто утащил-то?
Ответа Серафимушка не услышала, она уже бежала к старому дому. Бежала, не замечая мороза, что впивался в обнаженное тело сотнями иголок, не слыша, как за спиной оживало село, наполняясь тревожными криками.
— Машенька! — крикнула в темные кусты, ощетинившиеся застывшими ветками.
Тихий стон — жива!
У крыльца черная фигура, склонившаяся над девушкой.
Кинулась к Маше, дышит. Потерла щеки снегом, дыхание стало громче. Девушка открыла глаза и в ужасе закричала. Только тогда Серафима разглядела похитителя. Огромная фигура, покрытая редкой бурой шерстью с седыми проплешинами, будто сшитая из двух половин багровыми нитями, длинные ноги с вывернутыми ступнями, но страшнее всего голова. В лунном свете ясной ночи она напоминала перевернутый кочан капусты, зеленоватая кожа, испещренная глубокими морщинами, в которых спрятался рот. И лишь глаза красноватыми угольками смотрели, не отрываясь, на Серафиму.
— Отпусти ее. Меня возьми.
Маша отползала к ветхому забору. Казалось, что оплетай не замечает девушку.
— Сима, бежим, — позвала золовка.
— Нет, иди, я останусь, — стоило ей повернуться на слова Маши, как чудовище злобно зарычало.
— Я к тебе пришла, — Серафима решительно шагнула вперед.
И в тот же миг ощутила цепкие объятия, руки, ноги оплетая скручивались, стягивали, впивались в плоть, рвали кожу. Чудище со свистом вдыхало, вытягивало ее жизнь.
«Силушка в тебе великая, — будто шепнула на ухо старая Агафья, — о любви моли».
— Любушка, Маша, — выдохнула Сима и, зарывшись в щетинистую грудь, сделала вдох. Смрадный дух наполнил тяжестью. Оплетай ослабил хватку.
— Серафима, Серафима! — кричала многоголосая толпа.
— Серафима, — выдохнула черную вязкость и сделала последний вдох…
Когда сельчане, наспех вооруженные топорами и косами, заполнили двор старого дома, то увидели два переплетенных бездыханных тела, над которыми плакала Маша. А в черном небе кружила ночная птица, гася звезды.