У Ивашки Федорова Лесовик жену увел, Варварку-Черну, прозванную так за тугие смоляные косы да угольные брови, подобные ласточкиным крыльям. Всем известно, что Варварка — баба неумелая, в хозяйстве бесполезная.
Старая Акулинка, свекровь ее, сказывала, что Варварка эта — чистое зло. Отправятся на сенокос, так она вместо разбивки всю траву в кучи сгребает. Начнут к вечеру сено подбирать, у всех уже сухое, а на их делянке даже не заветрилось. Пойдет жать, так больше на поле оставит, да и снопы у нее все какие-то кургузые выходят. Соберется лен теребить, так меньше всех навяжет.
«И в кого только уродилась такая, — сетовала она деревенским бабам. — Мать ее, Машка, до чего же рукодельная бабочка. Не такую женку моему Ивашке надоть, не такую. Сам-то он, и в поле молодец, и швецом всю зиму ходит, барыш носит. И чем только она ему приглянулась-то, не иначе приворожила».
«Чем-чем, — вторили бабы, — известно чем. Варварка ходит, рта не закрывая, а это примета верная. К хозяйству такая баба не приучена. Да только мужики энтаких очень любят. Поговаривают, что дар у них особый к ним жаться».
Ворчала-ворчала Акулинка, наушничала, да и добилась своего: Ивашка Варварку высек. Вроде и бил-то слегка, только для науки, а Варварка блеснула очами темными, подхватила котомку, да в лес, грибы собирать. А какие грибы — молотить надо! До ночи прождали Варварку, не явилась. Наутро снарядили мужиков лес прочесывать, да только без толку. Когда и на следующий день Варварка не пришла, запряг Ивашка телегу, да к родичам в соседнее село отправился. Но и они не знали, куда подевалась его молодуха. По селу поползли слухи, дескать, Лесовику приглянулись косы черные, вот он к себе и уволок.
Горевать-то некогда, самая страда, молотит Ивашка, а сам во двор поглядывает — не идет ли Варварка. Притихла и старая Акулинка, некогда с бабами болтать, всю женскую работу справлять надо, Варварка-то единственной помощницей была, дочерей им Бог не дал, а из сыновей Ивашка — старший, остальные еще в возраст не вошли снох в дом приводить. А работы на селе — знай, поворачивайся.
Уж и осень первым холодом пахнула, пора огороды собирать. Хлопотала Акулинка, а сама на Ивашку поглядывала, как бы не сотворил что с горя, почернел, осунулся. Да и то — кто он теперь: ни женат, ни вдов. Детишек завести не успели.
С первым морозцем собрался Ивашка с бригадой швецов в дальние захолустья, посулили им большой приработок. Ивашка мешок свой кожаный в дорогу собирал, а сам тайком слезу смахивал, вспоминал, как обещал Варварушке гостинцев с барышей, как сулил ей бусы алые на белую шейку. Вспоминал, как прижималась она к нему мягким телом, от которого жар шел, что от печки. Как гладила по плечам натруженным, слегка касаясь кончиками пальцев, будто перышком. И от этого прикосновения, от послушности нежной кожи, от пряного запаха волос загоралось все в Ивашке.
В этот зазимок решено было идти привычным маршрутом, а там свернуть в сторону приволжских лесов. В первой же деревне швецов ждали, еще у околицы заметили бригаду с палочками-аршинами в руках, да торчащими из-под пояса ножницами. Бабы готовили высушенные овчины, пока швецы разоблачались, да раскладывали нехитрый инструмент: наперстки, мелки, булавки да игольники. И закипела работа: кто-то кроит, кто-то сметывает, а кто-то, по заведенному обычаю, обрезки в мешки портных складывает. Из этих обрезков порой можно было выкроить целую спинку или сшить новую шапку. И все с шутками-прибаутками, с байками да сказками.
Один Ивашка не весел, опустил голову, да, знай себе, иголкой колет. Хозяйка Устинья на стол собирает, а сама на Ивашку поглядывает: «Чай беда какая, молодец?»
Ивашка только ниже голову опустил, да быстрее работать стал.
«Беда, хозяюшка, беда, — отозвался Трошка, у которого язык работал куда быстрее рук. — Беда, женку его Лесовик увел».
«Это как же?» — осела Устинья.
«Да пошла за грибами и пропала. Мы уж весь лес обошли, нигде нет, не иначе, Лесной Хозяин приглядел».
«А ты, милок, сходил бы к старому Захару. У нас все знают, он с нечистыми дружбу водит. К нему и девки все ворожить бегают», — хозяйка ожгла взглядом взрослую дочь, что вертелась рядом со швецами.
«Это к какому же Захару — который у опушки хату поставил?» — Трошка отложил ножницы.
«К нему, милок, к нему. Вот пообедай и ступай».
Ивашка не дождался обеда, накинул тулуп да шапку и вон из избы. Идет по деревенской улице, сапогами поскрипывает, а сам все во дворы заглядывает: везде шум, суета, детишки играют, мужики да бабы дела предзимние справляют, только ему судьба бобылём по свету мыкаться.
Тропинку к дому Захара Ивашка нашел сразу, видно, часто по ней хаживали. У нового забора он приметил старика в рваном тулупе, починяющего калитку. Хозяин только глянул на гостя из-под густых бровей, да и махнул рукой: «Пошли в избу, похоже, разговор долгим будет».
Ивашка несмело ступил в горницу, огляделся в поисках икон, заметив божницу, облегченно вздохнул и перекрестился. Хозяин лишь усмехнулся, присел на лавку и поднял глаза на Ивашку. От этого долгого взгляда у парня все внутри перевернулось.
«Что стоишь? В ногах правды нет, садись рядышком, да рассказывай.»
Ивашка торопливо присел рядом с Захаром и начал путано говорить о Варварушке, о том, как в первый раз поднял на нее руку, о том, что ушла она молча, лишь посмотрела осуждающе.
«Никак думаешь, что Лесовик увел? Это вряд ли. Скорее Лесовиха к себе забрала, женку твою премудростям бабьим обучать».
«Это как же?»
«Ну ты же сам сказываешь, что баба твоя к домашнему труду способна не была. Что не нравилась она матушке, что ругали и бранили ее от света до темна».
«Ну не так чтобы совсем. Хлеб она вкусный пекла, лепешки. Да и ткать была мастерица. А что до полевых работ, так девки не сразу прытью бабьей обрастают».
«Вот видишь, не ругать ее надобно было, а учить, где строгостью, а уж больше лаской. Чай, худо тебе без нее?»
«Не сказать как. Куда ни пойду, везде она мерещится. Иной раз чую, будто рядом стоит, плачет».
«Правильно чуешь. Это Лесовиха ей тебя показывает, показывает, как горюешь. Ей самой в такие минуты свет не мил, открыться тебе тянет, приласкать, только Лесовиха не дает. Она часто незрима рядом, да только вернуть ее теперь трудно. Ты вот что, работу свою не бросай, а как вернешься, ступай в лес, возьми с собой сальца кусок, хлеба краюху, да посоли все, не жалей. Как к лесу подходить будешь, выверни тулуп наизнанку, переобуй левый сапог на правую ногу, а правый — на левую, да шапку наизнанку надень. Найди в лесу место, где тропинки сходятся, положи туда подношение, да проговори: „Честной леса, нашу хлеб-соль возьми, а Варвару возврати“. После этого домой ступай. Коли в три дня не воротится, опять снаряжайся в лес».
«А сколько так ходить надобно?»
«Эх, милок, некоторых и по семь годков не отдают. И молиться не забывай. Лесовики не любят ленивых. А теперь ступай, да не забудь, что я тебе говорил».
Вышел Ивашка во двор, а вокруг — красота, глазам не напиться. На темнеющем небе темно-малиновые снеговые тучи, воздух звенит колокольчиками. Вздохнул во всю грудь, надвинул шапку, да к избе, где товарищи шили, побежал.
К Рождеству артель домой засобиралась. Подпоясали кушаки, закинули за плечи потяжелевшие мешки, деньги подальше схоронили, да отправились к родным. Ивашка версты отсчитывает, а сам все думает, не вернулась ли его Варварушка, не дожидается ли у темного окошка. Идет, а сам заговор стариковский бубнит, как бы не забыть. Подошел к избе, а войти боязно. Заглянул в окошко — мать на стол собирает, отец с братьями на лавке что-то латают, сжалось сердце — не видно Варварушки.
Наутро положил подношение в тряпицу чистую. Подумал-подумал, да бусы алые, что у коробейника проходящего на рукавицы выменял, в узелок сунул. Помолился, пошел.
Снег под ногами скрипит, тропинки лесные занесло, как дорожку найти? А тут еще и метель поднялась, воет волком, лицо снегом студит. Устал Ивашка, присел на поваленное дерево и слышит, будто плачет кто рядом. Оглянулся — нет никого. Плач смолк. Только поднялся, чтобы дальше идти, опять плачет. Не разберет никак — дите ли, девка, тихо так, жалобно.
Сел Ивашка, глаза закрыл, не чует, как холод пробирает. Кажется ему, будто идет он со своей Варварушкой по деревенской улице, а женка такая радостная, такая счастливая, на белой шейке новые бусы рябиной горят. И будто догоняет их кто, да за плечо тормошит.
Открыл глаза Ивашка, а над ним Варварушка его, живая, да только одета по-летнему, в сарафан да платок, а на ногах лапотки. И говорит одними губами: «Пошли домой, замерзаю я». Скинул Ивашка тулуп, завернул в него женушку, подхватил на руки да домой во всю прыть.
Тихой стала Варварушка, задумчивой. О том, где была, молчит, уж как ни пытали. По лету стала она травки разные в лесу собирать, да лечить — сначала скотинку, а потом и людей. Потянулись к ней больные со всех сторон, никому не отказывала. А старая Акулинка перед бабами гоголем ходить стала: вон, мол, какая сноха-то у меня, всем снохам на зависть.