«Как сказала, так и будет, и другого не дано!» Больше сорока лет этот диктаторский девиз был нормой жизни Софьи Михайловны. Годы выкристаллизовали властность и отчеканили ее в жестких чертах смуглого лица, в блеклых карих, но буравящих собеседника глазах, в складках небольшого рта с пухлой нижней и узкой верхней губой.
Софья Михайловна была учительницей истории и завучем в местной школе, вдовой, матерью трех сыновей, свекровью трех невесток, бабушкой семи внуков и Большой хозяйкой Большой семьи.
Музой истории, как известно, является Клио — видимо, самая покорная и сговорчивая из сестер-муз. Во всяком случае, за время рабочей практики Софьи Михайловны, свиток Клио переписывался, а подчас и перелицовывался не раз. И каждая последующая версия свитка называлась соответственно: «Новая», «Новейшая» и даже «Древняя»… И всякий раз Софья Михайловна терпеливо и усердно штудировала страницы новых учебников, поражаясь покладистости музы истории.
Софья Михайловна никогда не отдыхала. На отдых у нее просто не было времени. Многолетняя привычка завуча все держать под контролем сделала ее несгибаемой. Сыновья называли ее Гауляйтером, невестки — царевной Софьей, внуки и ученики — Софушкой и Фрекен Бок. Коллеги и того похуже — Фюрером и Львихой.
Софья Михайловна не обижалась, порог обиды она давно уже переступила. Она знала, что имя ее означало «мудрость», и давно уже мудро решила про себя: «С любовью обойдусь, пусть лучше слушаются».
Слушались, надо сказать, со скрипом: любое действие порождает противодействие. Но так же со скрипом признавали со временем: Львиха была права. Она олицетворяла собой порядок, а порядок подразумевает незыблемость и надежность. И действительно было жестко, но надежно. Как простая, без гурманских причуд, но сытная и не требующая особых хлопот еда.
А еще Софья Михайловна совсем забыла, что когда-то очень-очень давно ее звали СофиАт, и отца ее звали МикаИлом, и была она смешливой девчушкой с румянцем на смуглых щеках и с копной кудрявых черных волос. И звали ее ласково — маленькая Всадница, потому точь-в-точь она была похожа на задорную девочку из картины Брюллова «Всадница». И жили они далеко-далеко на юге, в степных краях, где отец работал коневодом, где небо похоже на огромную перевернутую синюю тарелку, а степь — на волшебный ковер.
И не вспоминала Софья Михайловна, как ее мать, молодая красавица СариЯ, плела венок из голубых цветков цикория и, смеясь, надевала его на голову дочери. И приговаривала: «Терпи казак — атаманом будешь! Стебли у цикория жесткие, зато сломать трудно, и цветы долго не вянут». А потом легко шлепала по худенькой зАдушке, и Софиат бежала, раскинув руки, по огромному, волшебному, ковровому и синему счастью.
«Цикорий делает сознание четким, так что человек говорит и думает логично, без всяких непоследовательностей» (из энциклопедии).
Больше всего Софья Михайловна любила рождение утра — минуту, когда рассвет прорезал тьму и являлся словно ниоткуда, и вселенская тревожная ночь отступала. Закрывалась дверь в далекий, погибший мир, где было много солнца и ветер играл гривами лошадей. С первым лучом света Софья Михайловна вздыхала облегченно. Утро — это всегда обещание нового дня, залог установленного раз и навсегда порядка. В утре было легко; ночь скреблась тигрицей, кровавила сердце и одолевала тоской по чему-то, что хотелось забыть, что приносило боль.
В детдоме для детей врагов Родины Софья Михайловна запомнила куски серого, плохо пахнущего мыла, машинку для стрижки волос, после которой она перестала быть похожа на девочку-всадницу, один матрас на три человека и толстую тетку в белом халате. У тетки были колючие красные глаза, и она все время бегала и кричала: «У меня 20 тарелок и 12 ложек на 200 человек! Что мне делать?! Говорила я, кто меня слушает?!»
А еще помнила Софья Михайловна, как впервые за много месяцев заплакала, когда нянечка со смешным именем тетя Груша погладила ее по стриженой голове, перекрестила и сказала шепотом: «Ничего, Сонюшка, Бог даст, ты жива будешь. Живи, Сонюшка»…
И Сонюшка выжила. И стала Софьей. А потом уважаемой Софьей Михайловной. И давно знала, что родителей ее расстреляли, а родственники от нее отказались. Почему? Она не спрашивала себя об этом. Многих расстреливали и от многих отказывались.
А еще она знала, что ей непременно надо жить. И любить эту землю, которая была ее Родиной, потому что другой она не знала. Да и не было дано другой. И Сонюшка любила и трудилась для нее. И привыкла к этому.
И годы были милостивы к ней, она не превратилась в обрюзгшую старуху, лишь чеканились, застывая, черты лица, да царственной оставалась осанка. Стареющая Львиха. Да — стареющая, но ведь это только причастие, а главное-то — существительное: Львиха! И она любит жизнь, и крепко держит на ней свою маленькую твердую лапу. И — уж будьте покойны! — пока эта лапа есть, можно не волноваться — все будет идти своим чередом, не нарушая порядка.
Вот только к цветам была равнодушна Софья Михайловна. А их дарили ей часто — бархатные дорогущие розы, пышные георгины, белоснежные лилии, разноцветные гладиолусы и какие-то замысловатые букеты, где бумаги и ленточек было больше чем цветов. И все цветы были помпезными, будто гордились собой и важничали неизвестно почему.
А она отдавала их коллегам, дарила невесткам, нисколько не жалея, не глядя даже на их красоту. И глаза ее оставались сдержанно приветливыми, не более.
Поэтому все удивились и даже не поняли, отчего Львиха вдруг сильно закусила губы и изменилась в лице, когда однажды пятиклассник Рома Павлов протянул ей большой букет ярко-голубых цветов с жестким стеблем.
— Это цикорий, — серьезно провозгласил он. — Очень полезный цветок. Из него делают кофе и еще жарят и тушат. Он от многих болезней помогает. И еще он очень красивый.
— И стойкий, — улыбнулась Софья Михайловна. — Ты где такую копну собрал, Рома? Наверно, руки измочалил?
— Ничего не измочалил, — буркнул Рома. — А его вон там на пустыре полно. Бабушка говорит — это цветок-утешение. Когда даже трава не растет, он пробивается.
— Измочалил все-таки. Давай сюда ладони. Ну, давай же, я как классный руковод за тебя отвечаю! — Львиха низко наклонила голову и принялась протирать поцарапанные мальчишеские ладони.
— Цикорий я знаю, Рома, — тихо сказала она. — Действительно, очень полезный цветок. Спасибо тебе.
В течение нескольких следующих дней домочадцы сильно удивлялись. Львиха таскала охапки синих цветов, уставила ими все вазы, банки и тазы в доме, а в один из воскресных дней собрала сыновей с семьями и объявила:
— Сажаем на даче цикорий. Запаслась семенами и корневыми отводками. Выезжаем через час!
Спорить было невозможно, но один из сыновей попробовал иронизировать:
— А что, мама, налаживаем частное производство поддельного кофе?
Львиха приподняла бровь, что являлось признаком сильного гнева, но спокойно отчеканила:
— У этого растения масса полезных свойств. Противовоспалительное, желчегонное, успокаивающее. Кроме того, просто красивое и неприхотливое. А еще его в народе называют «Петров батог». По легенде, апостол Петр использовал его как хворостину для своих овец.
— Мама! — не выдержала старшая невестка. — Скажите попросту — «Я так хочу! Как сказала, так и будет, и другого не дано!» Все поймут. И про овец тоже все поняли!
— Да, я так хочу. Я прошу вас, — вдруг сорвалось с губ Львихи. — Пожалуйста.
Домашние переглянулись. Мать стояла перед ними величественная и изо всех сил прижимала к себе пакет с черенками, будто боялась, что его у нее отберут.
Через два часа семья во главе с Софьей Михайловной — все потные, грязные, лазали по земле и рассаживали отводки жестких стеблей. Потом, уже накупанные, пили чай с медом и творожным пирогом, и Львиха сидела в своем кресле во главе стола и взгляд ее по-прежнему был пронзителен и тверд.
А еще через год большой участок дачи напоминал ярко-синее море. И странное дело — в первый раз после того, как зацвел цикорий, Софья Михайловна перестала бояться ночи. И рассвет, прорезающий тьму, стал просто вестником утра, а не единственным спасением от тигрицы по имени Память.
Послесловие:
В Федоровском детдоме Кустанайской области Казахской ССР имеют место массовые побеги детей репрессированных родителей. Дети не занимаются, так как их избивают школьники-хулиганы. Наблюдаются массовые дебоши. В столовой детдома на 212 детей имеется всего 12 ложек и 20 тарелок. В спальне — один матрац на три человека. Дети спят в одежде и обуви. (Из приказа НКВД СССР № 00309 от
20.05.1938 «Об устранении извращений в содержании детей репрессированных родителей в детских домах».)