А на днях вообще так разошлась, что аж Viber вздрогнул! «Прописать 10 страниц в тетрадях-тренажерах для освоения каллиграфии», — гласило послание народу. Характерно, что наш как-то даже поуспокоился: «всем» — это все-таки лучше, чем ему одному. Так что выполнять он не отказывается, но… «Уж точно не с тобой! — заявил Макс мне, сославшись на непримиримые идейные разногласия. — Я с Эммой буду!»
Эмма — его бабушка. Наверное, этим и объясняется тот факт, что она вообще считает подвигом, что ребенок учится. Ребенок, который всего полмесяца назад ходил в детский сад и не знал, что такое прописи, сам пишет! И еще старается каллиграфически! Кому нужна вообще эта каллиграфия? Он что — на первом курсе мединститута, чтоб каллиграфию проходить?! Кто придумал писать эти буквы, да еще по две и по три, не отрывая руки?! Что за ненормальные задания?! Как пишет, так и хорошо!
Понятно, что по итогу написанные три страницы из десяти являли собой прекрасный пример эклектики. Смешение стилей было представлено замысловатым узором из самой каллиграфии (там, где Эмма ручку приложила, показывая, как надо); то хорошо, то плохо узнаваемыми кириллическими знаками (там, где Макс еще старался); и собственно арабской вязью (в местах скопления заглавных букв со строчными).
Несмотря на это, Эмма все еще восхищалась: «Посмотри, какое у него красивое „У“! Ну и что, что совсем не такое, как у них! У него даже красивее! И кто это „У“ вообще сумеет прописать без отрыва?! Учительницу надо сменить, а не к ребенку придираться! Ребенок золотой! А вот с родителями и учителями — не повезло!»
Или вот так еще: «Ты, может, думаешь, лучше писала в 6 лет? Или ты была усидчивой… Конечно, себя никто не помнит, к себе никаких претензий, а ребенка мучают!»
Понятно, что Макс с Эммой — это уже сила, с которой приходится считаться. Поэтому я отступаю до поры до времени и наблюдаю за трудностями обучения из укрытия. Благо, у меня есть Саша.
Через каждые 2−3 строчки Макс требует то воды попить, то «борщика твоего вкусненького, Эмма, мне надо съесть — подкрепиться!», то «подожди-подожди, мне тут только одну деталь надо докрутить в самолете!», то отлучиться пописать — святое дело!; то ручку сменить: «…ты же сама видишь, эта плохо пишет, ну, Эмма!»
И Эмма вначале даже соглашается, но вскоре от такого разнузданного беспредела первоначального энтузиазма и вдохновения уже не испытывает. И только смиренно просит Макса, взывая к его разуму: «Ну, Макс, осталось всего ничего! Ты такой молодец! Целых 6 страниц одолел!.. Садись — допишем!»
Не тут-то было. Через пень-колоду одолев еще две страницы, Макс вдруг провозглашает: «Дзини-и-и-нь! Перемена, Эмма! А то что-то у нас с тобой урок прямо бесконечный! Даже в школе есть перерывы! Я устал! Устал, понимаешь? Все! Приходи через 20 минут — допишем!»
И тут Эмма уже не в силах скрыть своего истинного состояния. Обессилев, она горько шепчет: «Рассудок мой изнемогает…» В минуты потрясений она всегда срывается с обрыва душевного смятения прямо в классику.
Макс, кружась в это время по комнате в каком-то диком ритуальном танце, вдруг останавливается как вкопанный и спрашивает: «Как-как ты сказала?! Что это, Эмма?» Эмма печально цитирует: «Никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна!» Это не я сказала, Максик, Это Пушкин!"
Макс, начисто забыв о всяком кривлянии, совершенно серьезно заявляет: «Эмма, так это ведь обо мне! Это обо мне он так писал! Это меня здесь никто не понимает! И это мой рассудок изнемогает от всей этой ерунды! Понимаешь?!»
А Эмма, светясь от счастья, что ребенок не чужд прекрасному, забыв все на свете, гладит его по голове и говорит: «Понимаю, Макс, еще как понимаю! О тебе и обо мне! На то она и классика! Каждый, кто читает, думает, что это именно о нем!»