Огонь, огонь кругом. Печет, обжигает, духа лишает. Глазоньки мои, глазоньки, как теперь без них? Вместо темных очей уголешки, выжгли, окаянные. Налетели, аки вороны, всех братушек моих порубили, всех до единого. Лишь меня, горемычного, живым оставили.
Да уж лучше бы с товарищами своими смертушку принять. Смерть, она и веселой бывает, когда сообща. Сообща гуляли-грабили, сообща и умирать пристало. Но порешили, видно, что смерть мне в награду, вот и оставили одного, слепого, в лесу горящем. Кричали, что выжгут логово мое, разбойничье, чтобы и духу не осталось. Глаза мне факелами жгли, пока не лопнули, не разлились кровавым жаром, застилая свет Божий. Не вижу, но чую, кругом пламя адово, трещит, горит лес наш темный, что домом был нам, разбойничкам. Бежать от огня прочь, бежать…
А жар уже со всех сторон окружает, дышит пылом, волосы жжёт. Куда бежать, буреломы да валежник ноги спутали. Кабы до Иргиза добраться! Эх, Вавила, Вавила, атаман лихой, пропала твоя кудрявая головушка, знать, судьбинушка тебе — пеплом стать.
Будто дышит кто по-звериному? Выбирай, лихой, смерть ты лЮбую — иль сожженным быть, или съеденным? Что такое, зверь ко мне ластится, лижет раны мне, да поскуливает? Неужели волк?
***
— Бабаня, бабаня, возьми меня с собой, — семилетняя внучка теребила подол длинной юбки пожилой женщины, суетящейся у стола.
— Ишь ты, шустрая, куда? Куда я тебя возьму, я никуда не собиралась.
— Собиралась, собиралась, я знаю. Я слышала, как бабка Матрена тебя с собой звала подземную музыку слушать. А ты говорила, что меня оставить не с кем. Пойдем вместе, я тоже хочу услышать.
— Ты того, никому не рассказывай про музыку эту. Ты же умеешь хранить тайны?
— Умею, умею, — Любочка принялась пританцовывать от нетерпения и задела миску с мукой, которую бабушка держала в руках. Белоснежное облако взметнулось над головой проказницы и опустилось белой пудрой на темную головку.
— Ой, смотри, я — Снежная королева, — девочка подбежала к большому зеркалу. Она вытягивала шею, вставала на носочки, приплясывала, показывала язык.
— Эх ты, шалунья, избаловала я тебя. Что мне родители скажут-то?
— Родители и не узнают. Они за мной только в августе приедут, а до августа мы обязательно отмоемся.
Этот август казался Любочке чем-то далеким и почти несбыточным. В августе родители заберут ее в город, готовиться к школе. А пока вокруг цвело и шумело лето, а пирожки бабы Ани были самые вкусные на свете. А тут еще рассказ о подземной музыке.
Что за музыка, кто может играть под землей? Наверное, там живут гномики, которые очень не любят, когда про них рассказывают. Но Любочка умеет хранить тайну, она же не рассказывала маме и папе о том, что бабушка возила ее в церковь прошлым летом.
Церковь, в которую бабаня возила Любочку, ей понравилась. Полумрак, расписные стены, необычный запах, множество свечей — все это казалось волшебным, сказочным. И хоть бабушка и предупреждала, что они поедут в дом к Боженьке, а он — отец очень строгий, за все шалости спросит, Любочка Боженьку совсем не боялась, с икон на нее смотрели добрые глаза.
***
Молодой человек восточной внешности устало брел по едва заметной тропке в бесконечной степи. Горячий ветер обжигал лицо, припорашивал пылью черную голову. От яркого солнца, разлитого над всей этой бесконечностью, ломило глаза.
Юноша шел к узкой серой дорожке, мелькавшей у самого горизонта. Лента асфальта, по которой проносились автомобили, выглядела инородной в этой степной тиши, случайно забредшей из другого, суетного мира.
Юноша присел у обочины, вглядываясь вдаль. Наконец молодое упругое тело напряглось, он выскочил на трассу и замахал руками. Автомобиль дорожно-постовой службы притормозил у голосующего путника. Неожиданно молодой человек упал на колени и стал биться головой о горячий асфальт, выкрикивая слова о прощении. Уже в полицейской машине удалось выяснить, что перед ними — разыскиваемый по всем криминальным сводкам рецидивист Хуса.
Хуса был последышем в многодетной казахской семье, живущей в маленьком поселке. Детство в нищете, обноски после братьев, хронический голод и ранняя самостоятельность, внимания родителей на всех десятерых детей, не хватало. Отправленный в подростковом возрасте в детский дом, Хуса пришел к убеждению, что правда — в силе.
Выпуск совпал с началом лихолетья 90-х. Хуса перебрался в город, где быстро сколотил банду из вчерашних детдомовцев, жадных до радостей жизни. Юные, дерзкие, бесстрашные, они не ведали жалости. Совсем скоро им удалось взять под свое влияние самый крупный рынок города. Рэкет, бандитские разборки, легкость крови — все это стало для Хусы привычным. Правда, юноша не был жадным, все добытое он сдавал в общак, а жил весьма скромно в комнате общежития.
Скоро Хуса отправился за решетку, а долю рынка отобрал молодой и наглый лидер другой преступной группировки. Через месяц после освобождения Хусы этого лидера обнаружили изрешеченным в салоне собственного автомобиля. Сразу после убийства Хуса исчез. И вот теперь, спустя год, перед полицейскими стоял молодой человек, утверждавший, что он и есть Хуса, что именно он застрелил конкурента, вынужден был отомстить.
Юноша обстоятельно рассказал оперативникам все обстоятельства преступления, показал место, где утопил оружие в реке Иргиз. Прибывшие водолазы легко нашли злополучный карабин. Все это время Хуса, словно молитву повторял: «Со мною Бог, я — сын Божий». Оперативники лишь переглядывались, похоже, подозреваемого надо проверять на вменяемость.
***
— Анька, да ты с ума сошла, ребенка в такую даль вести. Говорю же тебе, оставь с Шуркой, она все равно болеет, с нами не пойдет.
— Матренушка, я уже решила, пусть Любочка идет. Она так к Богу тянется, я это вижу. Вот и молитвы уже многие знает, а ведь специально не учу, просто за мной повторяет.
— А зятька своего, коммуниста, не боишься?
— Да что мне его бояться? Любашку теперь только на лето привозить будут, куда они ее денут на каникулах-то? А девчоночка растет умницей. Просила не говорить родителям, что окрестила ее в прошлом году, так она и не сказала. Только видела бы ты ее глазки, когда в церкви стояла.
— Не жалеешь ты внучку, такой поход и взрослому не каждому под силу. Ведь ночевать в овраге будем.
— Так, чай, не одни, с нами и мужички пойдут, как всегда. Теперь не прежние времена, когда за такой поход могли и наказать, теперь хочешь — верь, хочешь — ходи в атеистах.
— Ну да, ну да. Только из коммунистов живо выгонят, если узнают, что дитя окрестил.
— А ты болтай меньше. А девчоночку с собой возьму, кто знает, как искра Божья в ней разгорится.
***
Где это я? Ничего не вижу. Ох, где же оченьки мои ясные, как мне теперь жизнь-то проживать? Вспомнил, все вспомнил, а уж лучше не вспоминать, лучше бы мне с друженьками моими смертушку принять, чай, не страшнее в аду-то.
А зверь дикой не отходит, чую дыхание его, чую… Что ему от меня надо-то, мог бы и загрызть, пока в беспамятстве был. Ан нет, стережет, рядом ходит. Неужели волк? Вот я будто волк тот — грыз, кровью питался, а сейчас больной, незрячий, кончины лютой жду.
Смерть, смертушка-матушка, забери меня, страшно мне одинокому да беспомощному, тьма вокруг, чернота пустая. Зябко, как зябко. А зверь все ближе дышит, смердит духом своим. Так и я миру лишь смердящий дух приносил, лишь кровью купал, да горем людским. Ох, не тогда я зрячим был, а теперь.
Купчик тот молодой, что соль вез с обозом, мальчишка ведь совсем, батюшка его на первое самостоятельное дело послал. Испугался он до дрожи, узелок протягивает, а ручки дрожат. А я, будто вино хмельное, испуг тот пил, наслаждался, тянул, не сразу выпил. А уж как надоело, так и прирезал, прервал младую жизнь. А у него, может, зазнобушка была, может, о свадьбе думалось, пока ехал, да песни пел.
С волком себя сравниваю, да я хуже волка. Зверь, он от голоду чужую жизнь отнимает, а я для гонору разбойничьего, для куража душил и резал. Много ли я у того крестьянина взял — хлеба краюху, да лука пучок в платок завернутые. И прибил-то я его из страха больше, что узнает во мне Вавилу-атамана. Мешали мне очи мои мутные, лишь морок видели, да в багряный цвет мир красили.
Чу, будто пение слышу, славословие, звон колокольный…
***
— Ну и как я должен протокол писать? — молодой следователь терял терпение.
— А вы правду пишите, как я вам рассказываю. Недруга своего убил, застрелил из карабина. Водолазы же нашли.
— Не о том я спрашиваю. Где вы, гражданин, целый год от следствия скрывались?
— Где был? Да в деревню родную подался. Да только нет больше дома моего, да и деревни нет. Родители померли, а братья и сестры разбрелись по свету. Пожил я какое-то время в овраге рядом с тем местом, да отправился, куда глаза глядят. В одном из сел прибился к семье священника. Я ведь год назад окрестился. Не знали? Я теперь не Хуса, Василием окрещен. Помогал, чем мог, да только какая от меня помощь, руками работать не научили, только грабить да драться. А тут как раз крестный ход на
— Что за Вавилов Дол? В Ивантеевском районе?
— Да, место благодатное. Я еще в детском доме о нем слышал. Рассказывали всякое. Будто там церковь подземная, да монастырь тайный был, в нем монахи служили, а люди их не видели. Рассказывали будто сказки, у нас ведь ребята и с тех мест были. Говорили, что лазили туда, там пещер множество. Истории эти мне в душу запали, все мечтал побывать. Со священником говорил. Это уж он мне рассказал, что месту этому поклоняются как месту страданий. Двадцать девять священников были расстреляны в 1929 году. Вот так…
— Пошел ты в этот поход?
— В крестный ход, да, батюшка благословил.
— Ну и что, что дальше?
— Шел, всю дорогу молился, просил прощения за кровь на руках моих, кровь, что смыть нельзя. Дошли, разместились, а я побрел вдоль оврага. Уже стемнело, а я все брожу и брожу, не могу к паломникам вернуться. Все кажется мне, что молитву их своим присутствием оскверняю, что места этого недостоин. Устал, присел под кустом, а там лесок в овражке такой, что спрятаться можно, а сквозь ветки вроде очертания креста. Пошел я к нему. Там, действительно, крест и часовенка небольшая. Это на месте Храма в честь Николая Чудотворца. Его в 1914 году построили, а советская власть разрушила. Уж больно место святое было, множество паломников со всей России приходили. Ноги мои сами к этому кресту принесли. Упал я на колени, а молиться не могу, слова в горле сухим комком стали. Вдруг слышу звон колокольный как из-под земли. Понял я, что милостив, что простил меня, что нет возврата к прежнему. Поднялся я с колен совсем другим. Сила такая, решимость, понял, что не один я на свете этом. У меня другого пути и не было, только к вам, с покаянием…
***
Любочка бежала впереди. Подумаешь, 20 километров. Девочка уже умела считать до двадцати, да и дорога по лесным и степным тропкам не была для нее скучной. Вокруг столько всего интересного, вон из-за кустов выпорхнула птичка, наверное, у нее там гнездо. Посмотреть бы, да страшно, а вдруг птичка птенцов своих бросит, нехорошо.
Бабушки, дедушки шли медленно-медленно, песни пели, да молитвы читали. А иногда, когда присаживались отдохнуть, такие интересные сказки рассказывали.
Церковь спустилась с неба, как это красиво, наверное, прямо с облачком. Только вот жаль, что спряталась от людей под землей. Но некоторые ее все же видят.
— А я говорю, что раньше дол Авиловым называли, — старый Валентин разгребал угли, чтобы забросить в них сырую картошку.
— Почему это Авилов? Ведь известно, что разбойник был такой, Вавила, еще во времена Петра I. Жил тут со своей ватагой в лесах. А в те времена леса густые, непроходимые были. Это сейчас степь земельку отвоевывает, — Антонина Сергеевна, бывшая учительница сельской школы знала множество местных легенд. — Так разбойничал, что молва о нем до самой столицы дошла. Никого не щадил, ни купцов проезжих, ни крестьян. Много крови пролил. Царь прислал своих стрельцов. Они всю ватагу его переловили, уничтожили, а Вавилу ослепили и оставили в лесу, горящем, на съедение волкам.
— Так это разбойник лютый святым стал? К разбойнику люди шли за советом и помощью? — пожилая Алевтина совсем недавно переехала в село из далекой Сибири и в паломнический ход отправилась впервые, поэтому легенду слушала с интересом.
— А ты не осуждай, Аля, не осуждай. Раз уж Господь его за кровь простил, нам ли судить? — подала голос бабаня.
— К нему, к Вавиле шли. Он ведь покаялся, пещеру в овраге вырыл, да грехи свои отмаливал. Оставшись без телесного зрения, духовное зрение обрел. Узрел он, якобы, Церковь тайную, с небес на землю самим Богом спущенную, да до времени в подземелье находящуюся. Будто бы в Церкви той служат монахи подземные о душах наших греховных. А когда пора придет свету кончиться, поднимутся они на землю нашу да колокольным звоном свет Божий покроют. Так вот, Вавила будто бы прорыл ход в Церковь тайную, да вывел источник воды святой в овражек, — дед Петро не просто был старожилом села, но и слыл самым неугомонным рассказчиком.
— А слыхал я и другую легенду, — старый Валентин все так же сидел у прогорающего костра, — будто бы жил в пещере монах-отшельник Авила. Славился он жизнью праведной, со всех мест стекались единоверцы речи его послушать. Будто бы этот Авила исцелил самого разбойника Черную Бороду. Этот Черный Борода напал на обоз, в котором везли пойманного Емельяна Пугачева. А Пугачева очень ценили за верность вере старой. Так вот, напавших изловили, казнили, а предводителя их, Черную Бороду, хотели публичной казни предать, а веревка возьми, да оборвись. Посчитали палачи, что преступник помер, да сбросили тело в реку Иргиз. Его из речки выловили да к святому старцу отвезли. Авила мученика вылечил, нарек его Ефимием. Будто бы брат Ефимий особым духовным зрением отличался, мог сразу распознать, с какими мыслями приходили паломники. А паломников много было, со всей России стекались, несли иконы, чтобы омыть их в источнике. Считалось, что иконы после омовения благодатным светом озарены.
***
Любовь Андреевна, главный врач психиатрической клиники, смотрела на карту болезни вновь прибывшего пациента. Направленный на медицинское освидетельствование молодой человек, подозреваемый в совершении многих преступлений, утверждал, что он «узрил Бога» и что «слышит глас его».
«Интересный случай. Надо его самой посмотреть», — решила Любовь Андреевна и отправилась к особо охраняемым палатам.
Молодой человек восточной внешности стоял на коленях. Заметив врача, он поднялся и взглянул в ее глаза каким-то долгим, мудрым взглядом. Любовь Андреевна даже поежилась, присела на самый краешек кровати.
— Здравствуйте, я главврач, Любовь Андреевна. Как вас зовут?
— Хуса, но лучше зовите меня Василием, я так крещен.
— Вы крещены? Давно?
— Я много читал, много ходил в Храм, Он меня позвал.
— Кто он?
— Он. Вы же знаете ответ. Вы и сами там были, у Него. Девочкой еще. Ходили с бабушкой и слышали подземное песнопение.
— Откуда вы…
— Я же говорю, что слышу Его. Он мне рассказал. Знаете, Любовь Андреевна, а ведь это пение ведет вас в этой жизни, вы сильны звучанием этой подземной музыки, сильны осознанием, что не одни, чувством Любви. Хуса любви не знал, Хуса не знал цену крови. Василию же надо прожить, искупая грехи Хусы. Я не боюсь наказания. Что может быть страшнее мрака души Хусы?
***
Любочка бегала по глубокому оврагу, резвилась у чистого ручейка, теряющегося в высокой траве. Она припадала ухом к земле в надежде услышать тайное пение, и в какой-то момент ей показалось, что слышит голоса, распевающие: «Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе»…
Что еще почитать по теме?
Лесное Озеро и его легенды. Как чилим творит волшебство?
Что избавит от всех болезней? Зеленоградская дождевая вода
Как голубка спасла людей?