Хорошо помню этот момент из детства: я был в белой рубашке и без пиджака. Вообще-то, сентябрь — не самый теплый месяц для Воркуты
, и где-то ближе к его финалу, как правило, прилетают первые «белые мухи». Те самые разведчики, что, уточнив обстановку, уже сигналят всем остальным: «Налетай, снег-ветер-мороз! Тут на ближайшие месяцев девять для нашего брата — раздолье! Ура-аа! Вали, засыпай. Морозь!»Но это — ближе к концу месяца. А в начале сентября… А в начале могут быть вот такие деньки: ясные, солнечные и довольно-таки теплые. Довольно-таки — это такие, когда кто-то ходит в плащах без свитеров, кто-то — в пиджаках (иногда поддев под них легкие, в одну нитку, свитера), а кто-то — так, как мы с отцом, вообще в одних рубашках. А что? Последние теплые деньки. Так пусть этим теплом напитывается тело (в котором здоровый дух!), а не одежда.
Тем более, у отца только что отгремел День шахтера, а у меня — самое первое в жизни Первое сентября. Нет, так-то, конечно, сентябри, скорее всего, были и до этого. Но они проходили как-то тускло и однообразно, а потому — практически незаметно. А вчера…
Или позавчера?! В общем, не важно. На днях была целая линейка и я даже читал на ней стихи. Про то, что вот, я уже вырос, пришел в школу и буду учиться, как и дедушка Ленин, на одни пятерки.
Правда, в то, что на одни пятерки, верилось как-то слабо, поэтому после стихов я, уже от себя, добавил: «И на четверки». И все засмеялись. А потом, уже в столовой, большие пацаны, давали мне небольные подзатыльники, смеялись и называли пока что не очень понятным, но, по всей видимости, не самым плохим словом — «хорошист».
Поэтому я шел в праздничной белой рубашке с длинным рукавом. Почти такой же, как и отца. Только у него была значительно больше, но тоже — с длинным рукавом. А брюки у меня были от школьной формы — плотные, теплые, серые, противно коловшие ноги, особенно под коленками. Я, соответственно, был уже большим, школьником. И отец не держал меня за руку. Мы просто шли рядом.
И шли не просто так, а по делу. Записывать меня в музыкальную школу. Вчера отец с мамой долго сидели на кухне и решали — куда бы, кроме школы, меня ещё записать, чтобы я, до того как они придут с работы, не шатался бы без дела по улице, а был под взрослым присмотром. Бабушки у нас не было. Вернее, была. И даже не одна. Но жили они где-то очень далеко. За Москвой, в которой много всякого разного мороженого и… Значки! Кучи… Просто кучи значков!
В общем, бабушки жили отдельно от нас и за мной кто-то должен был смотреть. А лучше школы может быть только школа. Но уже другая, музыкальная. Вот меня и решили в неё записать. Чтобы я учился играть на каком-нибудь инструменте.
Когда дело подошло к выбору этого самого «инструмента», отец сказал, что скрипка — это для девчонок. «Пи-пи-пи, сю-сю-сю»… Во взглядах мы с отцом сходились довольно редко, но тут я, вспомнив Лешку из второго подъезда, которого постоянно во дворе дразнили пацаны «Скрипа-а-ач!!», без каких-то вопросов согласился с его доводами.
А по пианине отец сказал, что его никуда не возьмешь: «Вот, пионерлагерь, например. Как ты с пианино?!» А вот если баян… Совсем другое дело! Развели тот же прощальный костер. А ты — раз! — и заиграл: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы, пионеры — дети рабочих!» Представляешь?"
Я и представил. А что? И правда, классно! И мы пошли записываться, чтобы меня научили играть на баяне.
Народу в музыкальной школе было значительно меньше, чем в обычной. Можно сказать, вообще никого не было. Никто не бегал по коридору, не орал во всё горло, не съезжал по перилам и не прыгал через скакалку. Две или три бабушки с пацанами моего возраста или чуть постарше чинно сидели на стульчиках у одной из дверей. Время от времени из неё выглядывала какая-то тетенька и забирала с собою, вовнутрь, одного из пацанов. Через какое-то, не очень большое время, он выходил, на смену ему в дверь заходила бабушка. И когда она возвращалась — веселая или не очень, они двигали к выходу, а тетенька забирала следующего пацана.
Народу в коридоре было совсем немного, поэтому очень даже быстро какая-то тетенька, выглянув в одну из выходивших в него дверей, посмотрела на меня, спросила у отца моё имя-фамилию и, взяв меня за руку, завела вовнутрь. В большой, светлый зал, в глубине которого, ближе к огромным, почти во всю стену, окнам стояло что-то большое и черное. С такими же клавишами, как у того пианино, что было в школе, только ниже, шире и не прямое, а какой-то загогулиной.
Тетенька подвела меня к мужчине, что сидел на небольшом вращающемся стульчике у этой загогулины, и тот, повернувшись ко мне, сразу же спросил:
— Ну что, Костя, хочешь быть музыкантом?
— Неее. Я хочу — солдатом. С автоматом. И пограничной собакой. Просто у нас бабушки нет. Вернее, есть. Даже две. Но они далеко. А я не в детский сад, в школу хожу. Но там уроки — не весь день. И за мной смотреть надо.
— Ясненько. Ноты ты знаешь?
— Ноты? Нет, не очень. Но вы-то знаете?
Мужчина неожиданно засмеялся:
— Я-то?! Знаю…
— Вот и научите. Я ведь учиться пришел. В школе про буквы рассказывают (правда, я их уже знаю, даже читать умею!), а здесь вы — про ноты. Правильно?
— Правильно! Вот и слушай, запоминай. Ноты — это такие птички. А птички — поют. И у каждой — свой голос. Ворона ведь поёт совсем не так, как воробей?
Естественно. Я молча согласился с таким железным доводом. А мужчина тем временем продолжал:
— Птичек-нот — семь. Зовут их — до, ре, ми, фа, соль, ля, си. Сидят они внутри каждого инструмента. И под крышкой этого рояля — тоже. А когда я нажимаю им на хвостик…
И мужчина нажал на белую продолговатую клавишу. Такую же, как и на аккордеоне, что у дяди Стаси, который живет во 2-м микрорайоне и к которому мы ездили встречать Новый год. Потому что у него была ёлка, а у нас нет. А ведь подарки Дед Мороз кладет именно под ёлку. Вот, чтобы не остаться без подарков, мы и поехали в этот микрорайон. Правда, Дед Мороз положил подарок только мне, совсем забыв про отца и маму, но всё равно, там было весело. И дядь Стася играл на аккордеоне.
Вот на такую же белую клавишу, как на его аккордеоне, только больше, этот мужчина и нажал.
— Вот, слышишь? Мы нажимаем птичке на хвостик — и она поет. Каждая — по-своему. Это — до. Это — ре. Это — ми… До, ре, ми, фа, соль, ля, си… Запомнил?
И мужчина ещё раз, но уже значительно быстрее, не одним пальцем, а всеми сразу, но по очереди, нажал на клавиши.
— Запомнил.
— Ну, тогда мы сейчас сыграем с тобою в игру. Она называется «Угадай ноту». Я буду нажимать на клавишу, а ты отвернись, отвернись… Вот так. Я нажимаю на клавишу, а ты мне говоришь, какая это нота. Вот эта. Какая?
— Си?
— Правильно. А эта?
— До?
— Точно? А если подумать?
— Фа?
Несколько минут мужчина нажимал на клавиши, а я, стоя к нему спиной, называл ему ноты. Когда правильно, а когда, по всей видимости, не очень. Закончив с нотами, мужчина повернул меня к себе, накрыл клавиши крышкой и постучал по ней незаточенной стороной карандаша — «пам, папам, папам, па».
— Сможешь повторить?
И протянул карандаш мне…
Ну, а потом меня вывели из зала и в него зашел отец. Как уже дома он рассказал за обедом маме (я тоже сидел за столом, ел, а потому — всё слышал), ему сказали, что у ребенка (у меня, значит) слух есть, но… Не абсолютный. Поэтому его надо развивать. Надо купить проигрыватель, пластинки (или радио без пластинок), и пусть мальчик слушает музыку. К тому же он маленький. А баян — инструмент тяжелый. Было бы лучше, если бы вы пришли к нам в музыкальную школу попозже. Года через два-три. Мальчик подрастет, прослушивание музыкальных композиций разовьет у него слух… Вот тогда.
Но это отец расскажет дома, за обедом, а тогда мы с ним, конечно, расстроились. Но не очень сильно и совсем ненадолго. Потому что отец сказал, что раз тут — не особо, то надо себя чем-то порадовать, чтобы поднять настроение на тот уровень, который должен соответствовать празднику выходного дня. Ему для этого достаточно бокала бочкового пива, а мне — стакана томатного сока с мякотью и солью. И мы пошли с ним в «Соки-Воды», что у «Детского Мира».
А идти туда от музыкальной школы нужно было мимо бассейна, на доске объявлений которого была бумажка про то, что объявляется набор детей в секции плавания таких-то и таких-то годов рождения. Отец остановился у этой бумажки, прочитал её, посмотрел на меня… И мы зашли вовнутрь. Чтобы записаться!
И правильно сделали. Потому что там, внутри, было куда больше народу, чем в музыкальной школе, и что самое классное — значительно веселее! Все носились туда-сюда, кто-то искал какую-то шапочку, тётка у дверей, что вели в раздевалку, сильно ругалась и кричала, что без мыла и мочалки никого не пустит.
И я сразу понял: нам — сюда. Нам надо было сюда с самого начала! И мы записались в эту самую секцию плавания. И это было правильно. Потому что, как ни странно, но время от времени я приносил из бассейна… И не обязательно из нашего, на соревнованиях мы плавали и во Дворце Пионеров, а потом — и в других городах. В общем, время от времени, я приносил из бассейна то диплом, то грамоту. А иногда — кубок.
А диплом, грамота (или, тем более, кубок!) — куда лучше тройки по сольфеджио. Поэтому через три года, когда я подрос, мы с отцом уже не пошли в музыкальную школу. Тем более что проблемы присмотреть за мной, как таковой, уже не было…